Да уж, Джейсона работа любит. Конечно, говорю матушке, в университеты нас не посылали, не обучали в Гарвардском, как ночью прыгать с моста, не умея даже на воде держаться; а в Сивонийском вообще, что такое вода, не проходят. Так и быть, говорю, пошлите меня в университет нашего штата – может, выучусь пипеткой стенные часы заводить и заступлю на место Бена, и тогда Бена сможете послать служить на флот. А нет – так в кавалерию, там мерины в ходу. А тут еще она Квентину прислала ко мне на прокорм. Что ж, говорю, и это тоже правильно – чем мне на север ехать куда-то на должность к ним в банк, так они мне прямо на дом прислали мою должность. Тут матушка в слезы, а я ей:
– Что вы, что вы, я не возражаю, пусть живет; чтобы вам сделать удовольствие, я и службу могу бросить, и сам буду нянчить ее, а уж вы с Дилси позаботитесь, чтоб у нас мучная кадь не пустовала, или Бена в кормильцы приспособьте. Отдайте его напрокат в бродячий цирк, непременно где-нибудь в других местах найдутся охотники платить за погляденье десять центов.
Тут опять слезы и причитания – дескать, мой бедный убогий малютка, а я ей: Да-да, дайте ему только подрасти, большим помощником вам будет, а то теперь он всего в полтора раза выше меня ростом. А она мне: Скоро я умру, и тогда всем вам будет лучше, – а я на это ей: Ладно, ладно, пускай по-вашему. Спору нет, она вам действительно внучка, вопрос только, кто у нее другая бабушка. Но, говорю, время покажет, кто прав. Если вы думаете, что она сдержит обещание и не будет ездить к ней сюда, то вы сами себя дурачите. – На похоронах и объявилась в первый раз. Мать сидит причитает – хоть то слава богу, что в тебе ничего компсоновского, кроме фамилии, ты все, что у меня теперь осталось, – ты и Мори, а я ей: Ну, лично я мог бы преспокойно обойтись без дяди Мори, – и тут они входят и говорят, что все готово, можно ехать. Матушка перестала плакать. Опустила вуаль, сошла вниз. Дядя Мори выходит из столовой, платочком прикрывает себе рот. Все расступились, сделали для нас проход, мы вышли на крыльцо – как раз вовремя, чтоб увидать, как Дилси гонит за угол Бена с Ти-Пи. Сошли с крыльца, в карету сели. Дядя Мори все бубнит: «Бедная моя сестрица, бедная сестрица», – и гладит мамашину руку, а во рту у него что-то есть.
– Ты не забыл траурную повязку? – спрашивает она. – Трогали бы уже, пока Бенджамин не вернулся им всем на посмешище. Бедный мальчик. Он и не знает. Не способен даже осознать.
– Ну, ну, ну, – бубнит дядя Мори, не раскрывая рта, и руку ей поглаживает. – Так оно и лучше. Пусть не ощущает своего сиротства, пока может.
– У других женщин дети служат опорой в годину утраты, – говорит матушка.
– У тебя Джейсон есть и я, – утешает дядя Мори.
– Это такой ужас для меня, – говорит она. – За каких-то два неполных года потерять их обоих, и как потерять.
– Ну, ну, ну, – бубнит тот. А чуть погодя поднес ко рту руку потихоньку и выкинул их за окно. Тут я понял, чем это пахнет для него. Гвоздичками, жевал, чтоб заглушить. Он, должно быть, посчитал, что на отцовских похоронах прямой его долг клюкнуть, а может, это буфет спутал его с отцом и не дал пройти мимо. По-моему, если уж приспичило тогда отцу продавать имущество, чтобы послать Квентина в Гарвардский, то куда больше проку бы нам всем было, если бы он продал лучше этот буфет и на часть денег купил себе смирительную рубашку с одним рукавом. Должно быть, оттого во мне, по мамашиным словам, и компсоновского ничего нет, что он проспиртовался без остатка, пока до меня дошла очередь. По крайней мере, я не слышал, чтоб он хоть раз предложил продать что-нибудь и меня послать в Гарвардский.
Сидит, мямлит: «Бедная сестрица», – и руку ей гладит своей в черной перчатке – за эти перчатки прислали счет через четыре дня, точно двадцать шестого числа, потому что тогда ровно месяц исполнился, как отец ездил к ним и чадо нам привез, и не захотел даже сказать ни где она, ни как она, а мать плача спрашивает: "И ты с ним даже и не виделся? И не попытался заставить его обеспечить младенчика? – а отец ей: «Нет уж, она ни к центу его денег не притронется». А матушка: «Его по суду можно заставить. Он ничего не может доказать, если только… Джейсон Компсон! Неужели вы были настолько глупы, что…»
«Помолчи, Кэролайн», – отец ей и послал меня, чтобы помог Дилси старую колыбель притащить с чердака. Я и говорю Дилси:
– Вот и должность моя – с доставкой на дом. – Мы ведь все время надеялись, что у них как-то уладится и он не станет ее гнать, и мать все говорит, бывало, что уж мою-то карьеру она просто не вправе подвергать опасности, после того как семья столько сделала для нее и для Квентина.
– А где ей место, как не дома, – Дилси мне. – Кому ее растить, когда не мне? Кто ж, как не я, всех вас вырастила?
– Да уж, хвалиться есть чем, – говорю. – Ну теперь матушке, по крайней мере, будет чем терзаться. – Снесли мы колыбель с чердака, и Дилси поставила ее в бывшей Кэддиной комнате. Того только матушка и ждала.
– Тш-ш, мис Кэлайн, – Дилси ей. – Вы же дитя разбудите.
– В эту комнату? – говорит матушка. – В эту зараженную атмосферу? Не предстоит ли мне и так тяжелая борьба с тем, что она унаследовала?
– Полно тебе, – говорит отец. – Не глупи.
– Где ж ей быть, как не здесь, – говорит Дилси. – В той самой спаленке, где я ее маму каждый божий вечер укладывала с тех самых пор, как она подросла и стала у себя спать.
– Тебе не понять, – говорит матушка. – Чтобы моя родная дочь была брошена собственным мужем. Бедный невинный младенчик, – говорит и смотрит на Квентину. – Ты не узнаешь никогда, сколько ты горя причинила.
– Полно тебе, Кэролайн, – отец говорит.
– Зачем вы такое при Джейсоне, – говорит Дилси.
– Я ли не ограждала Джейсона, – говорит мамаша. – Как только могла ограждала. И уж все, что в моих слабых силах, сделаю, но ее защищу от заразы.
– Хотела бы я знать, какой ей вред от спанья в этой комнате, – говорит Дилси.
– Уж вы как хотите, – говорит матушка. – Я знаю, что я всего-навсего беспокойная старая женщина. Но я знаю, что нельзя безнаказанно попирать установления господни.
– Сущий вздор, – говорит отец. – Что ж, Дилси, тогда поставь ее в спальню миссис Кэролайн.
– Пусть, по-твоему, вздор, – говорит матушка. – Но она и узнать никогда не должна. Ни разу не должна услышать это имя. Дилси, я запрещаю тебе произносить это имя при ней. Я вознесла бы хвалу господу, если бы она могла вырасти и не знать даже, что у нее есть мать.
– Ты говоришь как дурочка, – отец ей.
– Я никогда не вмешивалась в то, как ты воспитывал их, – говорит матушка. – Но теперь я уже больше не могу. Мы должны решить это сейчас же, нынче же вечером. Либо это имя никогда не будет произнесено в ее присутствии, либо увозите ее прочь, либо же уйду я. Выбирайте.
– Ну, полно, – говорит отец. – Просто ты расстроена. Кроватка здесь пусть и останется, Дилси.
– Как бы вы сами не слегли, – говорит Дилси. – Вид у вас – будто с того света. Идите-ка в постель, я вам стаканчик пунша сделаю, и спите себе. Небось за все эти разъезды ни разу не выспались.
– Никаких стаканчиков, – говорит матушка. – Разве ты не знаешь, что доктор не велит? Зачем ты потворствуешь ему? Вся его болезнь в этих стаканчиках. Ты на меня взгляни, я тоже ведь страдаю, но я не так слабохарактерна, и я не пью, не свожу себя в могилу этим виски.
– Чепуха, – говорит отец. – Ни аза эти врачи не знают! Зарабатывают себе на жизнь никчемными предписаниями: делай, пациент, чего сейчас не делаешь, принимай, чего не принимаешь, – и в этом весь предел наших познаний в устройстве выродившейся двуногой обезьяны. Сегодня врача, а завтра ты еще духовника мне приведешь. – Матушка в слезы, а он вышел из комнаты. Сошел вниз и – слышу – скрипнул дверцей буфета. А ночью я проснулся и опять слышу, как он сходит к буфету. Матушка уснула, что ли, потому что в доме стало тихо наконец. И он старается, чтобы не зашуметь, отворил дверцу неслышно, только видно подол ночной рубашки и босые ноги у буфета.
Дилси постелила Квентине, раздела, уложила. Как отец внес ее в дом, так она и не просыпалась еще.
– Скоро уж, гляди, из люльки вырастет, – говорит Дилси. – Ну вот и ладно теперь. Постелю себе тюфяк тут же рядом через коридор, чтоб вам ночью не вставать к ней.
– Я все равно не усну, – говорит мамаша. – Ты ступай домой. Я обойдусь. Я буду счастлива остаток своей жизни посвятить ей, если только смогу оградить ее…
– Тш-ш! – Дилси ей. – Мы уж о ней позаботимся. А ты иди-ка тоже спать, – говорит она мне. – Тебе завтра в школу вставать.
Я пошел, но матушка обратно позвала и поплакала надо мной.
– Ты моя единственная надежда, – говорит. – Ежевечерне я благодарю за тебя господа.
Сидим с ней ждем, пока скажут «готово», и она мне: «Если уж и мужа я лишилась, то хоть за то благодарение господу, что ты мне оставлен, а не Квентин. Слава богу, что ты не Компсон, ибо все, что у меня теперь осталось, – ты и Мори», а я и говорю: «Ну, я лично мог бы обойтись без дяди Мори». А он знай гладит руку ей своей перчаткой черной и бубнит невнятно. Перчатки снял, только когда очередь дошла кинуть ком земли лопатой. Он почти самый первый стоял, где над ними держали зонтики, и могильщики то и дело ногами топали, стучали заступами, чтоб налипшую грязь сковырнуть, и комья глухо шлепались на крышку, а когда потом я отошел к карете, то увидел, как он за чьим-то могильным камнем тянет из бутылки. Я думал, он навеки присосался, а на мне мой новый костюм, но хорошо, что на колесах еще не так много было грязи, только все равно матушка увидела и говорит: «Нескоро теперь у тебя будет новый», а дядя Мори ей: «Ну, ну, ну. Не волнуйся ни о чем. Ты всегда можешь на меня рассчитывать».
