Мышка явно ко мне липла, но я решил уйти в глухую стратегическую защиту, заняв прочные оборонительные рубежи, – так выражаются большие мастера презираемого мною до блевотины «военного искусства».
Совершенно неожиданно завалившись на дачу, выручил меня Эдик, хозяин мебельного… терпеть не могу неожиданных визитов… Лиз, вдрабадан уже косая, набросилась на него… я был спасен от приставаний и ясных намеков на штурмовую групповуху.
Бутылки шампанского, которые приволок незваный гость, так и выстреливали пробками в потолок, прямо в то место, где хранилась моя заначка; выбрав момент, я попросил Эдика, разобравшись с Лиз, бесшумно слинять… с меня, говорю, пузырь коньяка за выручалово, подробности при встрече… но будь осторожен: связишка с забугровым кадром чревата хвостами и прочей головной болью.
«О каких ты на хуй базаришь хвостах, когда мой первый «замок» – подполковник с Лубянки, а его законный брат не последний кадр в Моссовете… тут не хвостов трухать надо, а нежелательной флоры, типа входить придется в дамца не на босу ногу, как в супругу, а в калоше… с другой стороны, если рассуждать бздиловато, то при невезухе и на родной сестре схватишь, а если уж повезет, то словишь мандавошек даже на порносайте».
Начисто вырубившуюся Г.П. я уложил в спальне; Эдику с Лиз предназначался громадный письменный стол в бестолково разграбленном и захламленном кабинете бывшего литгенерала.
Я выгулял на ночь Опса… посмотрели мы с ним на звездочки, а со звездочек, хотелось верить, смотрели на нас с Опсом тамошние небожители, но тоже, разумеется, ничего не видели, кроме точечки земной, в ночи горящей… и сами с собой всплыли в поддатой репе две Котины строфы…
душе любезен путь существованья
и кожа тела тленного мила
обетованны наименованья
как корни кроны одного ствола
есть пламень и эфир вода земля и воздух
божественно равны и свет и тень
в зеленой мгле горит звезда березы
сияют огоньки небесных деревень…
Насмотревшись на небо, улегся рядышком с первой в жизни женщиной, не хотелось расставаться с которой ни днем ни ночью… Опс устроился у нас в ногах… задрых я, прикрыв ухо подушкой, чтоб не слышать диких взвоев, стонов и надрывных воплей Лиз, очень уж неприлично старавшейся быть услышанной тупыми парнями всей земли, ранее ею пренебрегавшими.
Поутрянке мне сразу же стало ясно, что, судя по взглядам, Лиз, проснувшаяся на письменном столе и постанывавшая с похмелюги, пыталась допереть: кто именно ее трахнул?.. с перенаподдававшими дурехами чего только не бывает, но мне это было на руку; потом обе дамы мурлыкали о каких-то своих делах, чистили перышки и лакали крепчайший кофе; Лиз внезапно заговорила о перевозке ценностей… я, мол, очень рискую, Галина, но ради тебя готова плевать на все ваши и наши законы; я быстренько смотался на чердак – достал из загашника пару северо-корейских прессин баксов – специально для проверки Лиз «на вшивость»; я их – на всякий пожарный – буквально за копейки приобрел у одного ничем не брезговавшего фармазона и наркомана; он вскоре врезал дуба от перебора дури.
Приятно, думаю, будет с большой пользой для крайне доверчивой Г.П., переоценившей на этот раз мощь своей интуиции, предотвратить явно не первое и, видимо, не последнее наглое кидалово Лиз… я без всякой интуиции чуял это так же верно, как Опс унюхивает за три версты запахи колбаски и сосисок… прихватил для Лиз и тройку внешне безукоризненно, достойно и старообразно выглядевших, однако тоже фальшаковых досок, при покупке которых, дело прошлое, приделал мне заячьи уши один поганый козел… вскоре был он повязан ментами, а в зоне его отпетушили… слишком насолил, идиотина, многим людям, так что жадность фраера сгубила… гуляш из таких засранцев – любимое ее блюдо… что говорить, недоброе делалось дело, но не пропадать же, думаю, зазря злу, выдававшемуся за добро тем фуфлошником… и не поощрять «участливую» дамочку к очередной подлянке.
Хорошо, что отвязанная шустрячка Лиз вскоре отваливала в Штаты; это избавляло меня от разведения флиртовых соплей; вручая посылочку, нарисую вид, что мы с Г.П. загруживаем ее с дружеской верой, надеждой и личной моей любовью… о ней, шепну на прощанье, непрестанно буду перед сном мечтать, с трудом, дарлинг, воздерживаясь от мастурбейшн… более того, настою на том, что раз в неделю будем сходиться по телефону и балдеть на расстоянии, терпеливо доводя себя до одновременных оргашек, как рекомендуют крупные сексологи и сам доктор Спок…
Лиз окончательно уверовала, что трахнул ее я… она была в восторге и от перспектив, и от моего чудесного английского… чутье меня не подводило: стандартная крыска… в этом смысле был я битой рысью и тертым тигром родимых джунглей… у нее, положившей чужую посылочку в сумку, был вид необыкновенно удачливой бабенки, словно бы выигравшей на ипподроме, главное, восторженно захваченной не таким уж и редким в людях чувством безнаказанности, к тому же порожденным предвосхищением дармовой прибыли… ее просто-таки распирало не от слепого ночного секса и не от крепчайшего утреннего кофе, а от будущей, легко удавшейся подлянки; иногда она, словно бы невзначай, говорила, что дружба с нами – лучшая для нее благодарность; я, мол, всегда готова нарушить закон ради помощи людям, пострадавшим от глупостей бездарнейших властей.
Г.П. я попросил звякнуть и сказать Лиз, что передам ей всего лишь свою ценную посылочку, поскольку писатель летит спецрейсом в Штаты вместе с делегацией чинов законтачить мир-дружбу с Международным пен-клубом и может вывезти отсюда даже шапку Мономаха и один из сменных мавзолейных трупов… так, мол, и так, прости, пожалуйста, спасибо за готовность помочь… а Володе ты окажешь бесценную услугу…
Словом, как я задумал, так оно и вышло; в премилом одном кабачке мы были с Лиз одни.
«Ты, – говорю, – для меня, Лиз, настоящий сексуальный ленд-лиз, храни денежки или дома, или в банке… доски пусть ждут моего приезда… а я тут заработаю раз в пять больше и тогда нагряну».
Наговорил я ей с три телеги нежностей и расписал массу наших общих планов… передал фальшаковые баксы и доски… по сиянию кайфа на лице глуповатой и подлой фармазонки видны были все ее мыслишки, все образы предстоящей удачи… обмен «форда» на «мерса», выкуп дома, заказ у итальяшек мебели не хуже, чем у этих реакционеров в их хибаре… и вообще, в гробу конкретно я видала гнусных русских вместе с их загадочной душою… они умеют только воровать, пьянствовать, ебаться с малознакомыми иностранками и между делом нагло обжирать, гнусно раздевать Америку… этим неисправленным вшивым каторжникам необходим не вечно поддатый Ельцин, а совершенно трезвый Сталин разлива тридцать седьмого года…
Мы проболтали часа полтора.
«Володя, – говорит, – у вас такое произношение, знание идиом и нашего сленга, что не шпион ли уж вы, потерявший работу в связи с перестройкой?»
«Шпионы, Лиз, насколько я знаю, не ведут себя столь открыто… пардон, но я всего лишь бывший вундеркинд, ныне бизнесмен в стране, не имеющей, в отличие от вашей, новых просвещенных законов, гарантирующих неприкосновенность частной собственности и защиту прав частного предпринимательства».
Перед уходом Лиз пожелала увезти с собой бутылку «Хванчкары», которую, по ее словам, обожал великий полководец, корифей наук, а также палач всех времен и народов; я заказал пару бутылок, преподнес, после чего заспешил на необходимую деловую встречу с улетающим в Париж Монаховым, добрым моим знакомым; я подвез ее до дома на Кутузовском; мы распрощались самым горячим образом; пришлось полобызаться, лобызалась она – что надо.
Странное, подумалось мне, положение: при праздных планированиях чего-либо заведомо несбыточного в арсенале лжи всегда оказывается гораздо больше фантазий и разного рода измышлений, чем у совестливой правды, постоянно считающейся лишь с реальностью, какой бы ни была она – бедной и скромной, а то и богатой.
Дни и месяцы проносились молниеносно; за это время даже шибко ошарашенные люди успели привыкнуть к разительным вокруг изменениям… уже не так тошнотворно разило от зловонных пролежней Соньки, слишком долго врезавшей дуба под кирпичным забором Кремля, от неизлечимых «обком», «райком» и прочих раковых опухолей, расползшихся по всему организму, точней, по механизму Системы, саму себя еще недавно величавшей устами дяди Степы «Союзом нерушимым республик свободных»… все эти хвори и миазмы не могли не парализовать совершенно вымотавшуюся за три четверти века страну… они отравляли и калечили людские нравы, выколачивая всякую пыль из их людоедских изнанок… одни чирьи «Морального кодекса строителя коммунизма» вскрывались, другие продолжали гноиться, обнажились напоказ язвы социума, на которые нерегулярно наносился внешний глянец с помощью помады и бронзовой пудры… открылись старые раны износившегося вещества столичного города, от чего казался он покорным, унылым и равнодушным, как человек, вконец изведенный смертельной депрешкой… дома, уличные столбы, мостовые, тротуары, газоны, бульвары и прочие дела – тоже, видать, не выдержали многолетнего ига властных, но тупых ничтожеств, не сумевших любить, уважать и ценить ни природу, ни покорных обывателей, ни городов, ни деревень одной шестой части суши, волей дьявольского случая попавшей в цепкие нетопырские их грабки… тогда не одного меня пугали крысино-серые электрожилы безлампочных патронов, свисавшие с потолков в подъездах… повсеместные уличные ямины и раскопы так и затягивали в себя инвалидов, здоровяков, бедных стариков и глупых детишек… многим «шибко пужанутым» казалось, что злобный призрак гражданской войны вовсю старается либо нарыть побольше будущих братских могил на душу городского населения, либо обеспечить окопами все враждующие стороны, готовые вцепиться друг другу в глотки… в каждом доме – захарканные, зассанные, опасно покряхтывающие лифты и изгаженные подъезды… юные шкодники зловредно втискивали в щели лестничных перил вострые лезвия моек… одна наша пожилая соседка устала, бедная, облокотилась отдохнуть – мойкой перерезало ей вену, вот и все… истекла кровью, не дожила до прихода «скорой»… наверху ожидали помершую товарки, пришедшие к ней на чашку чая в день рождения, случайно совпавший с днем кончины… Москву мне действительно было жаль, но не как столицу бывшей сверхдержавы, а как близкого человека, страдающего от условий существования, насильно ему навязанных… отчасти и поэтому в те дни навязчиво в башке крутились две свежие Котины строчки:
