Владимир Тендряков - Покушение на миражи

— Да-а, — произнес я. — Да-а… Торговля вообще рискованное дело. Особенно торговля знаниями. Приобрел их, кусок жизни тратил, а вдруг спросу не будет.

Новый, не похожий на прежнего Сева разглядывал меня широко расставленными улыбчивыми глазами.

— Ты хочешь сказать, папа: следует отдавать себя безвозмездно стране, народу, грядущим потомкам?

— Тебе это совсем кажется диким?

— Старомодным.

— Прости. Отстал. Как же выглядит новая мода?

— Живи и жить давай другим, папа.

— Не такое это уж и новое.

— Но со времен моего деда — забытое.

— Навряд ли. Всегда хватало тех, кто старался жить тихой сапой.

— Вот-вот. Тихой, прячась. Потому что наши деды установили: не смей жить для себя, живи для будущего, для далеких потомков. Ну так я уже тот самый потомок, папа. А разве оттого, что мои дед себе во всем отказывал, мне жить стало лучше?.. Я и решил, папа, жить для себя, тогда мой внук, может, и в самом деле станет счастливее меня.

— Отчего собственно, ему быть счастливее? Оттого ли, что его дед Всеволод что добыл, то сам и прожил, ничего не оставил после себя?

— А я бы хотел, чтоб предки мои забыли кое-чего мне оставить.

— Очень хотел! Например, термоядерную бомбу, папа…

— Вместе с ней мы оставляем тебе еще и много полезного.

— Автомобили «Жигули», пилу «Дружба» и всякую всячину, зато отнимаете чистые реки, свежий воздух, зеленые леса.

Он сильно вырос за эти годы, наш мальчик, стал не только самостоятельней, а явно умнее — за словом в карман не лезет, не дуется на родителей, как прежде, глядит с открытой улыбочкой и… пожалуй, откровенней, чем прежде, презирает отца вместе с его обветшалыми упованиями на прогресс.

— Если мода «живи для себя» утвердится, — заговорил я, стараясь быть спокойным, — то еще неизвестно, сын, есть ли смысл нам говорить о твоих внуках. Вы, того гляди, откажетесь иметь детей, так как для них нужно постоянно отрывать от себя. И немало! Как бы род людской не прекратил существование.

— Ты забыл, папа, что я сказал: живи и жить давай другим. Уж ежели я буду делать все возможное, чтобы не заедать жизнь чужому дяде, то неужели я не постараюсь для своего сына?

Сева сидел перед нами свежий после приятой ванны, в белой майке, открывавшей смуглые мускулистые плечи — жизнь на стороне не потрепала парня, а выпестовала и отшлифовала, — красив, невольно любуешься. Но мне не по себе возле него, стесняет, не прилажусь.

Я повернулся к Кате.

— Тебе это нравится, мать?

И осекся: Катя долго молчала, чужевато разглядывала сына, наконец произнесла:

— За что, Сева?..

— Разве я что сказал обидное, мама?

— Ты ударил меня.

— Я? Тебя?!

— Ты же знаешь, что я никогда не жила для себя, только для тебя. И еще для отца. Для вас двоих… И вот слышу сейчас: а зачем?.. Оказывается, надо было жить себе просто, давать другим жить, но особо для них не надрываться… Награды, право, себе я и не ждала, но зачем же осуждать меня? И еще свысока…

— Мама! — Сева вскочил, обнял мать. — Мама! Осуждаю?.. Нет, нет! Всегда помнил, мама! Любил, жалел, думал о тебе постоянно… С нежностью, мама!

— Ты хорошо научился обманывать себя, но не меня, Сева.

— Как мне доказать тебе?!

— Ты уже доказал.

— Что?

— Любишь, постоянно думаешь, а за два года службы не постарался вырваться к матери. И после службы не спешил ее увидеть. Наконец приехал любишь мать, кинулся опрометью, зная, что она ждет, волнуется… Да ничего страшного, если поволнуется и еще подождет, — девочку-попутчицу отвезу на край Москвы, лишнюю минутку с ней побуду… Не надо оправдываться, Сева. Я же не тебя упрекаю — себя. Тратила себя — все тебе, себе ничего, а в ответ — люблю. Я почему-то не очень верю — слова и ничего больше. Не научила отзывчивости. А кто как не мать должна учить этому.

На секунду в лице Севы колыхнулось смятение, щеки вспыхнули, глаза остекленели, он растерянно оглянулся на меня, уставился снова на мать и… освобожденно рассмеялся:

— И правда хорош!.. Все в точности, все так и было. И с девчонкой этой… Зачем мне перед ней перья распускать? Нравилась-то умеренно. Чемодан у нее тяжелый, ну как не помочь. Возле такси очередь, ну как не усадить. А когда в машине дверка распахнута и на тебя благодарно смотрят, ну как не сесть рядом: жми, шеф! Всегда у меня черт карты путает. Помню, скучаю по дому, Москву во сне вижу, жду не дождусь отпуска, наконец оформляют, и… несет меня в другую сторону. И ведь помню же, скучаю, да себе не хозяин.

Пообещать бы вам сейчас: исправлюсь, мама, исправлюсь, папа! Но честно слаб против черта, все равно же попутает…

Маленькая рисовочка — любуйтесь, такой уж есть, иным не буду! Право, не мешала искренности, глаза глядели прямо, с недоуменной над собой насмешечкой. И я почувствовал угрызение совести — в первый же день въелся в парня. И не глупо ли ждать рассудочности в неполных двадцать три года, не бессмысленно ли огорчаться — ветер, мол, в голове. Он сейчас смеется над нашей серьезностью.

Катя конфузливо кинула на меня потеплевший взгляд, ища сочувствия.

Возвращение блудного сына не обошлось без столкновения. И победителем в нем были не мы.

Он быстро уснул на своем детском диванчике под ковриком с изображением фантастического оленя в фантастическом лесу. А мы с Катей засиделись на кухне.

— А не кажется ли тебе странным, — спросил я, — у нашего Севы вдруг легкий характер?

Долгое молчание.

— Он что-то пережил… — сказала она. — Очень тяжелое.

— Но почему очень?

— Иначе бы так резко не изменился. Он меня пугает, сам на себя не похож.

— Бодр, весел, неглуп, конечно, с заносами и, что важно, сам это осознает… Нет оснований пугаться, Катя.

— Он не такой, Георгий, каким кажется…

И мы затихли.

Какими тайнами заполнены эти три года в жизни сына? Что он испытал, что открыл, что понял — узнаем ли мы, или же так и останется от нас скрытым?

Вместе с житейскими тайнами он и сам для нас сейчас тайна. Может, у всех так? Был ли я тайной для своего отца?.. Пожалуй, нет. Отец мой, инспектор райзо по коню (существовала и такая должность), многого не понимал из того, что увлекало меня, но кто я, «в каких щах варюсь», он себе достаточно отчетливо представлял.

Я открываю связи, которые тянутся к нам через тысячелетия, а вот связь с родным сыном для меня остается проблематичной.

Наша модель, не удовлетворившись одним Павлом, вновь возродив Христа, подсказывала нам: эти личности не случайны, сложившиеся в течение веков обстоятельства должны были породить именно таких, а не каких-то иных персонажей истории. Христос и Павел — выдающиеся фигуры, ну а не выдающиеся, заурядные — они случайны, разве история не создает их по определенным образцам?..

Некий предположительный Статилий Аппий — личность самая что ни на есть заурядная. Он, пожалуй, не прочь бы стать добрым, да обстоятельства вынуждают — приходится изуверствовать. В патриархальные времена он скорей бы всего мирно пас скот, возделывал своими руками поле, а где-нибудь в середине XIX столетия был бы добропорядочным буржуа. Христос и Павел, Калигула и Нерон, Статилий Аппий и Кривой Силан — любой и каждый без исключения продукт времени, его одухотворенно-вещественная молекула.

Историю делают люди?.. Но ведь история сама кует людей, как гигантов, так и пигмеев, героев и обывателей. Мы не созидатели всеохватного человеческого процесса, лишь участники его.

За широким арочным окном в зное городского полдня варилась улица урчала, шипела, выплескивалась через край машинным ревом. За окном очередной день, к нему некогда медлительно сотнями тысячелетий шел с корявой палицей сутулый неандерталец, продвигался облаченный в шкуры кроманьонец, родовые кланы объединялись в племена, племена сливались с племенами, строили города, — создавали государства, бушевали войны, возникали и исчезали народы, менялся способ добывания хлеба насущного и всего прочего, что поддерживало жизнь, — движение вперед, к этому проходному дню! Он рубеж между прошлым и будущим. Он зыбкий гребень времени, который зовем настоящим, чтоб с новым поворотом планеты проститься с ним навсегда…

Проститься? Да нет, понести его дальше, дальше… Каждый текущий день — финиш неведомо когда начавшегося пути. Он ли несет в себе нас, или мы несем его на своих плечах?

Этот день наблюдает и старый Иван Трофимович Голенков. Всю свою долгую жизнь он действовал во имя этого дня, а сегодня вот недоволен собой получилось не совсем то, что хотел. Мой же сын Сева не озабочен, чтоб что-то вложить в день текущий, просто намерен прожить его, как и все остальные отпущенные ему дни. Но и Сева, однако, не желая того, что-то все-таки оставит сегодня. Не зря же мы с матерью гадаем — обрадует он нас или огорчит? И огорчение и радость — след, и не такой уж поверхностный, если способен тревожить меня, менять мои мысли и мои поступки. Бесследных людей не существует на свете. Бесследных людей — в истории. А тогда верен ли вывод — не люди делают историю?