В конце концов он набрел на принстонского болельщика, поглощенного чтением медицинской книги. Скотт вежливо отобрал у него книгу со словами: «Не возражаете, сэр?» — взглянул на нее, с поклоном вернул и громко, на всю эту половину вагона, объявил:
— Эрнест, я нашел трипперного доктора!
Тот, не обращая внимания на Скотта, продолжал читать.
— Вы ведь трипперный доктор, не правда ли? — спросил его Скотт.
— Довольно, Скотт, — сказал я.
Майк качал головой.
— Ответьте, сэр, — сказал Скотт. — В том, что вы трипперный доктор, нет ничего стыдного.
Я пытался увести Скотта, а Майк заговорил с молодым человеком и стал извиняться за него. Тот никак не реагировал и продолжал читать.
— Трипперный доктор, — произнес Скотт. — Врачу, исцелися сам!
Все же мы увели его от медика, которого он донимал; поезд подошел наконец к станции в Филадельфии, а Скотта так никто ни разу и не ударил. У Зельды был один из тех периодов, когда она держалась совершенной леди, она спокойно сидела с Полиной и не обращала внимания на выходки Скотта.
Водитель «бьюика» — бывший парижский таксист — не говорил и не понимал по-английски. Однажды ночью в Париже, сказал мне Скотт, этот таксист привез его домой и спас от грабителя. Скотт взял его к себе шофером и привез в Америку. Пока мы ехали из Филадельфии к Уилмингтону, питье возобновилось, а шофер был обеспокоен тем, что мотор греется.
— Надо бы добавить воды в радиатор, — сказал я.
— Нет, месье. Не воды. Месье не разрешает мне заливать масло.
— Как это?
— Он очень сердится и говорит, что в американские машины не требуется добавлять масло. Это только в паршивые французские машины надо добавлять масло.
— Почему вы не спросите мадам?
— Она еще сильнее сердится.
— Хотите сейчас остановиться и долить масло?
— Это может вызвать ужасную сцену.
— Давайте остановимся и дольем.
— Нет, месье. Вы не знаете, какие бывали сцены.
— Мотор уже закипел, — сказал я.
— Если я остановлюсь, чтобы залить бензин и добавить воды, мне придется выключить мотор. Они не станут заправлять при работающем моторе, а тогда из-за холодной воды треснет блок цилиндров. Воды там достаточно, месье. Здесь очень большая система охлаждения.
— Ради Бога, давайте остановимся и дольем воду в работающий мотор.
— Нет, месье. Я говорю: месье этого не позволит. Я знаю этот мотор. Он довезет до шато. Это не первый раз. Завтра, если хотите, пойдемте со мной в гараж. Можно будет пойти, когда я отвезу девочек в церковь.
— Прекрасно, — сказал я.
— Сменим масло, — сказал он. — Купим несколько банок. Я их прячу и доливаю, когда надо.
— Вы там о масле болтаете? — вмешался Скотт. — У Филиппа навязчивая идея, что эту машину надо все время заправлять маслом, как то дурацкое «рено», на котором мы тогда ехали из Лиона. Philippe, écoute, voiture américain pas d'huile[70].
— Qui, Monsier[71], — сказал шофер.
— Он нервирует Зельду своей бессмысленной болтовней, — сказал Скотт. — Он хороший малый и абсолютно преданный, но ничего не понимает в американских моторах.
Это была кошмарная поездка; когда шофер хотел свернуть на боковую дорогу к дому, Зельда ему не позволила. Она и Скотт вместе с ней настаивали, что это не та дорога. Зельда утверждала, что поворот гораздо дальше, а Скотт — что мы его проехали. Они спорили и переругивались, пока Зельда вдруг не заснула; шофер продолжал медленно ехать вперед. Тогда Скотт велел ему повернуть назад, задремал сам, и шофер свернул куда надо.
Первый год в Шрунсе был невинный год. Второй год, когда много народу погибло под лавинами, был не похож на первый, и ты уже хорошо узнавал людей и места. Некоторых узнавал чересчур хорошо, и узнавал места, где легче уцелеть, и места, где быть всего приятнее. Последний год был убийственным — кошмаром, замаскированным под небывалое веселье. В тот год появились богачи.
У богачей всегда есть что-то вроде рыбы-лоцмана, которая разведывает путь; иногда она глуховата, иногда подслеповата, но, явившись первой, принимается благожелательно и нерешительно разнюхивать. Разговаривает она так: «Ну, не знаю. Ну нет, конечно. Но они мне нравятся. Оба нравятся. Ей-богу, Хем, они мне нравятся — понимаю, о чем вы (хи-хи), но они мне правда нравятся, а в ней есть что-то чертовски привлекательное. (Он называет ее имя, произносит его любовно.) Нет, Хем, не упрямьтесь, что за глупости? Они мне, честное слово, нравятся. Оба, клянусь вам. Он вам понравится (называет его детским прозвищем), когда вы поближе его узнаете. Честное слово, они мне оба нравятся».
Потом являются богачи, и все меняется необратимо. Рыба-лоцман, конечно, отбывает. Он всегда куда-то едет, откуда-то приезжает и нигде не задерживается надолго. Он всплывает и исчезает в политике или в театральном мире точно так же, как всплывает и исчезает в разных странах и в жизни людей, пока молод. Его нельзя поймать, и богачи его не ловят. Поймать его никто не может — ловятся только те, кто поверил ему, и они гибнут. У него с ранних лет безупречная выучка паразита и тайная любовь к деньгам, долгое время — без взаимности. В конце концов он сам становится богатым и с каждым нажитым долларом сдвигается на доллар вправо.
Эти богачи любили его и доверяли ему, потому что он был застенчив, комичен, неуловим, где-то уже фигурировал, и поскольку он был безотказной рыбой-лоцманом, они видели, что тогдашняя искренность его политики — всего лишь кратковременная симуляция, а на самом деле он один из них, только еще не знает этого.
Если есть два человека, любящих друг друга, счастливых, веселых, и один из них или оба создают что-то по-настоящему хорошее, люди тянутся к ним, как перелетные птицы слетаются ночью к яркому маяку. Если бы эти двое были опытны или сложены так же прочно, как маяк, ущерба было бы не много — разве что для птиц. Люди, привлекающие других своим счастьем и успехом в работе, обычно неопытны, но быстро учатся противостоять чужой воле и учатся уходить в сторону. Но они не научились противостоять добрым, привлекательным, обаятельным, щедрым, чутким богачам, которые скоро завоевывают вашу любовь, а, напитавшись, идут дальше, оставляя после себя мертвую, вытоптанную землю, похуже, чем конница Атиллы.
В том году богачи явились следом за рыбой-лоцманом. Годом раньше они не приехали бы. Тогда не было уверенности. Работа шла так же хорошо, счастья было даже больше, но роман еще не был написан, поэтому уверенности у них не было. Они никогда не тратили свое время и обаяние на то, в чем не было уверенности. Да и зачем? В Пикассо они были уверены еще до того, как услышали о существовании живописи. Были вполне уверены и в другом художнике. Во многих других. Но выбрали этого. Он был неплохой художник — кому такое нравится — и себе на уме. Но в этом году у них появилась уверенность — рыба-лоцман дала им знать и сама явилась, чтобы мы не восприняли их как чужаков и чтобы я не упирался. Рыбой-лоцманом, понятно, был наш приятель.
Я и сейчас вспоминаю это с ужасом. В те дни я верил рыбе-лоцману, как верил «Исправленным гидрографическим лоциям Средиземного моря» или таблицам «Морского астрономического ежегодника Брауна». Подпав под обаяние этих богачей, я стал доверчивым и глупым, точно сеттер, который готов идти за любым, у кого ружье, или дрессированная цирковая свинья, нашедшая наконец того, кто любит ее и ценит как самостоятельное существо. То, что каждый день можно превратить в фиесту, было для меня удивительным открытием. Я даже прочел вслух переработанную часть романа — ниже этого писатель не может пасть, и для него, писателя, это гораздо опаснее, чем съезжать без страховки на лыжах по леднику до того, как зимний снег закроет трещины.
Когда они говорили: «Это изумительно, Эрнест. Совершенно изумительно. Вы сами не понимаете, что это такое», — я благодарно вилял хвостом и нырял в представление о жизни как о ежедневной фиесте, надеясь приплыть на берег с какой-нибудь замечательной палкой, — вместо того чтобы подумать: «Если этим паразитам нравится, что же там неправильно?» Так бы я подумал, если б вел себя как профессионал; впрочем, если бы я вел себя как профессионал, то никогда бы не стал читать им.
Зима была ужасная. До того как приехали эти богачи, к нам проник другой представитель их вида, воспользовавшись самым древним, наверное, приемом. Это когда незамужняя молодая женщина временно становится лучшей подругой замужней молодой женщины, поселяется с мужем и женой, а потом бессознательно, невинно и неотступно делает все, чтобы женить на себе мужа. Если муж писатель, трудится над книгой, большую часть времени занят и не может в течение дня составить компанию своей жене, такой расклад имеет свои преимущества — пока ты не понял, что из этого получается. Писатель закончил работу — и рядом с ним две привлекательные молодые женщины. Одна — новая и мало знакомая, и, если ему не повезло, он теперь любит обеих. И тогда та, которая настойчива, побеждает.
