— Стало быть, Саншесу Лусене все-таки пригодилось то, что он депутат от Вилла-Клары!..
Когда он был уже совсем одет и наполнял сигаретами портсигар (он решил провести вечер в Вилла-Кларе и побеседовать с Гоувейей), то еще раз обратился к Бенто, убиравшему белье:
— Значит, когда один разбойник крикнул: «Стой, это наш депутат!» — то второй опомнился и пустился наутек!.. Вот видишь! Выходит, быть депутатом что-нибудь да значит! Депутатов побаиваются! Депутат внушает больше уважения, чем потомок леонских королей!.. Ну ладно, пора ужинать…
За ужином, щедро смешивая «молодое» с «алваральоном», Гонсало не переставал думать о дерзкой выходке Каско. Впервые в истории Санта-Иренеи местный житель, крестьянин из деревни, прикорнувшей под крылышком у могучих сеньоров, которые столько веков держали в руках всю округу, посмел оскорбить фидалго из рода Рамиресов! И притом оскорбить дерзко, замахнуться дубиной — и это под самой стеной исторической башни!.. Отец, помнится, рассказывал, что еще при жизни прадедушки Инасио обитатели здешних мест, от Рамилде до Коринды, бухались на колени прямо на дорогу, когда мимо следовал сеньор из «Башни». Теперь же замахиваются на него серпом. И за что? За то лишь, что он не пожелал пожертвовать своим доходом в пользу наглого мужика… Во время пращура Труктезиндо смерд, покусившийся на сеньора, уже жарился бы, как кабан, на костре под бойницами крепости. Прадед Инасио сгноил бы его в темнице. И Каско тоже не должен уйти от кары! Безнаказанность только придаст ему духу; попадись ему фидалго еще раз на дороге, он, не долго думая, спустит курок. Нет! Конечно, длительного заключения не надо. Бедняга!.. Двое ребятишек, один еще грудной. Но все же следовало бы вызвать полицию, надеть на буяна наручники и доставить под конвоем в мэрию; ему бы очень не мешало посидеть в унылой приемной, из которой виднеются решетки на тюремных окнах, и выслушать выговор Гоувейи, сурового официального Гоувейи, застегнутого на все пуговицы. Надо же хоть окольным путем обезопасить себя!.. Что делать, если ты не депутат, если, несмотря на блестящий ум и громкое имя, ты значишь меньше какого-нибудь Саншеса Лусены, и все величие предков, создавших Португалию, бессильно остановить в воздухе кощунственную дубину…
Допив кофе, он послал Бенто сказать двум молодцам-огородникам, Рикардо и второму, долговязому, чтобы ждали его во дворе с оружием. Дело в том, что в башне еще сохранился оружейный зал — темное подвальное помещение, смежное с архивом, где были свалены в кучу помятые доспехи: кольчуги, мавританский щит, алебарды, палаши, пороховницы, самопалы образца 1820 года; в этой груде пыльного железа были и три новеньких ружья, из которых молодые крестьянские парни на ромарии святого Гонсало палили в честь своего славного патрона.
Сам же он засунул в карман револьвер, извлек из шкафа, стоявшего в коридоре, старую толстую палку со свинцовым набалдашником, захватил свисток и, снарядившись таким образом, отправился в Вилла-Клару, чувствуя в желудке приятную теплоту от смеси «молодого» с «алваральонским». Следом вышагивали оба батрака с охотничьими ружьями на плече. Фидалго решил побеседовать с сеньором председателем муниципального совета. Ночь окутала поля прохладой и мраком. Молодой месяц, пробившись сквозь пелену облаков, катился по вершинам холмов Валверде, точно колесо золотой колесницы. Подбитые гвоздями сапоги батраков мерно стучали по дороге. Гонсало шел на полшага впереди них, попыхивая сигарой и от души наслаждаясь этой прогулкой: по санта-иренейской дороге вновь шествовал Рамирес под охраной вооруженных вассалов!
Однако на окраине города стража стыдливо укрылась в таверне тетки Серены, а фидалго направился к зеленному базару, в табачную Симоэнса: перед тем как идти в клуб играть в карты, Гоувейя обычно заходил сюда купить коробку спичек или просто посидеть, вдумчиво поглядывая на разложенные под стеклом лотерейные таблицы. Но в этот вечер Гоувейи у Симоэнса не оказалось. Тогда фидалго пошел в клуб, где маркер от нечего делать играл сам с собой в нижней бильярдной; тут он узнал от какого-то лысого господина — сидевшего, развалясь, в расстегнутом жилете и жевавшего зубочистку, — что друг Гоувейя прихворнул.
— Пустяки, впрочем, воспаление в гортани… Ваша милость наверняка застанете его дома. Он не выходит на улицу с самого воскресенья.
Но другой господин, который примостился у столика, сплошь заставленного графинами, и помешивал кофе, заявил, что сеньор председатель этим вечером уже выходил на прогулку, укутавшись в шерстяной шарф. Его видели часов около пяти на Аморейре.
Гонсало в раздражении отправился на Калсадинью и вдруг, переходя Фонтанную площадь, увидел Гоувейю: тот стоял в дверях ярко освещенной галантерейной лавки Рамоса и разговаривал с каким-то толстым чернобородым господином в светлом плаще.
Чуть не проткнув Гонсало пальцем, Гоувейя спросил его с места в карьер:
— Слышал?
— Что?
— Ты ничего не знаешь?.. Саншес Лусена…
— Ну?
— Умер.
Фидалго уставился на Гоувейю, потом перевел взгляд на толстого господина; тот, пыхтя от напряжения, натягивал на руку тесную черную перчатку.
— Боже милосердный! Когда же?
— Сегодня утром. Внезапно. Angina pectoris[3], что-то сердечное. Скончался внезапно, в постели.
Они помолчали, глядя друг на друга, с трудом свыкаясь с новостью, поразившей всю Вилла-Клару. Наконец Гонсало выдавил:
— Только что, в «Башне», я говорил о бедняге! И — увы! — как всегда, без особого почтения.
— А я, — воскликнул Гоувейя, — отправил ему письмо. Длинное, по делу Мануэла Дуарте… Получил его мертвец!
— Хорошо сказано! — фыркнул дородный господин, продолжая воевать со своей перчаткой. — Письмо получил мертвец! Отлично сказано!
Фидалго задумчиво теребил ус.
— Постой!.. Сколько ему было лет?
Гоувейе всегда почему-то казалось, что Саншес — старик лет семидесяти, не меньше. Оказывается, ничего подобного! В декабре ему исполнилось всего шестьдесят. Но здоровье — никуда: изнуренный, разрушенный организм. Уже в преклонных годах он женился на молодой…
— И теперь красавица дона Ана — богатая бездетная вдова двадцати восьми лет, с состоянием в двести тысяч… Возможно, даже больше!
— Недурно, в виде наградных! — снова прохрипел толстяк, которому удалось-таки натянуть перчатку, и теперь он, постанывая и наливаясь от напряжения кровью, силился застегнуть ее.
Этот господин стеснял Гонсало; ему хотелось поделиться с Гоувейей нахлынувшими мыслями о политической вакансии, открывшейся в избирательном округе Вилла-Клары после внезапной смерти депутата. Не удержавшись, он схватил приятеля за пуговицу мундира и оттащил в укромную тень стены.
— Слушай, Гоувейя! Значит, теперь… а? Будут дополнительные выборы!.. Кто займет его место от нашего округа?
Гоувейя совершенно спокойно, нисколько не стесняясь толстого господина (который застегнул наконец перчатку и, закурив сигару, фамильярно направился к ним), коротко обрисовал положение:
— Теперь, друг мой, будет следующее: поскольку дядя Кавалейро — министр юстиции, а Жозе Эрнесто — министр внутренних дел, то депутатом от Вилла-Клары станет тот, на кого укажет Кавалейро. Это абсолютно ясно… Саншес Лусена сохранял кресло в Сан-Бенто по естественному порядку вещей: он был здесь самым старым и самым влиятельным историком. Второго такого человека здесь нет. Прекрасно! На чьей же кандидатуре сможет остановиться кабинет? Что остается за неимением естественной замены? Остается личная рекомендация Кавалейро. Дальше: ты сам знаешь, что Кавалейро великий блюститель традиций. Следовательно, депутатом от Вилла-Клары будет тот, кого он сочтет достойным заменить Саншеса Лусену, кто обладает таким же влиянием среди местных жителей, кто имеет здесь глубокие корни. По другому округу можно было бы выдвинуть какую-нибудь случайную фигуру, найти нужного человека прямо в Лиссабоне. Не то Вилла-Клара! Наш депутат должен быть из здешних, и притом из угодных Кавалейро. Можешь поверить, что сам Кавалейро сейчас ломает голову, на ком бы остановить выбор.
Толстяк заявил с важным видом, вынырнув из облаков сигарного дыма:
— Завтра загляну к нему, узнаю…
Но Гоувейя вдруг умолк и, потирая подбородок, устремил на Гонсало проницательный, поблескивающий взгляд — словно его осенила какая-то счастливая мысль, какое-то озарение. Затем он решительно обратился к толстому господину, поглаживавшему свою черную бороду.
— Так до завтра, почтеннейший сеньор, мы обо всем договорились. Жалобу вашу я передам господину советнику.
Он взял Гонсало под руку и нетерпеливо потащил за собой, не обращая более внимания на толстяка, который церемонно с ними раскланивался. Они зашагали по безмолвной Калсадинье.
