Поделиться этой мыслью было не с кем, разве что с солидным мужчиной, стоявшим у стены. Глаза его были закрыты, лицо кое-как освещала сонная улыбка. Нельзя сказать, что голову венчали виноградные листья, но даже менее опытный диагност определил бы, что он, как говорится, выпил. Признав в нем американца, Мак привычно удивился, как это граждане этой страны ухитряются стоять на такой стадии опьянения.
Но уж обмениваться мыслями или, как сказал бы Шекспир, искусно обручать свой ум с другим,[34] он явно не смог бы, и Мак решил было подумать о скачках, когда с улицы вошел значительно более презентабельный джентльмен. Собственно, мы могли бы назвать его красивым — в эфирном, хрупком духе, вроде Шелли, но такая внешность привлекает скорее женщин, чем мужчин, и Мака она не привлекла.
— Мистер Пикеринг здесь? — спросил новоприбывший.
Мак ответил: «Да», — и эфирный гость исчез, но тут же, уже из театра, вышел Джо Пикеринг.
— Здравствуйте, мистер Пикеринг, — сказал Мак.
— Здравствуйте, Мак. То есть до свиданья.
— Очень мне жалко, мистер Пикеринг. Нехорошо получилось.
— Да, скорее плохо.
Человек у стены захрипел. Джо поглядел на него.
— Надрался? — тихо сказал он.
— А то!
— Вообще-то он прав. Пойду и я надерусь.
— Ну-ну, мистер Пикеринг!
— Не одобряете эту идею?
— Вы не очень горюйте, мистер Пикеринг, с кем не бывает!
— Я надеялся, что со мной не будет. Рекомендуете презреть? Как тот мотылек?
— Э?
— Жабе, попавшей под борону,[35] трудно это терпеть, хотя мотылек в густой траве советует все презреть. Киплинг. Что вам, мотыльку? Сидите тут, забот не знаете.
— Не так уж тут хорошо, мистер Пикеринг. Когда я отслужил, только эта работа и нашлась. А лучше бы мне маленький кабачок… или там банк возглавить, хо-хо!
Красноречие его тронуло несчастного автора. Он понимающе кивнул.
— Понятно, Мак. Каюсь. Пить не стану. Не стану и жалеть себя.
— Вот это другое дело. Хвост трубой, мистер Пикеринг. Они задумчиво помолчали.
— Туда пойдете? — спросил наконец привратник, указывая на дверь.
— Нет, незачем. Эту пьесу я видел. А что?
— Там этот сэр Джеклин. Спрашивал вас, не иначе — хочет стрельнуть. Вечно он стреляет, ко мне — и то подбирался, честь какая! Прямо как к лорду, хо-хо!
— Да, Уорнер — не из лучших наших баронетов.
— А то! — подтвердил Мак. — Джек Уорнер![36] Я так скажу, истинная вошь.
Человек у стены зашевелился, словно спящая принцесса после поцелуя.
— Это как? — осведомился он.
Собеседники удивились, словно с ними заговорил не очень новый труп.
— Дам в рыло, — продолжал тем временем незнакомец. — Дж…э…ык Уорнер мой ддрргг. Три года не разговариваем, а все равно дрыэуг. Кто его тронет, дам в рыло. Да у нас в Глв…э…ы…уде его та-ак по-чи-та-ют!
— Это не тот, — миролюбиво сказал Джо.
— Брысь. Джо не унялся.
— Вот вы говорите, Голливуд, — начал он. — Там очень хорошая погода. Солнце светит практически всегда, но ударов не бывает, хотя шляп почти нет. А загореть можно. Вы, к примеру…
— Ы.
У Джо отлегло от сердца. Такт, думал он, великое дело; такт и присутствие духа. Простая беседа о климате Южной Калифорнии, и вот, пожалуйста!
— Хорошо в Голливуде, я думаю, — продолжил он, — апельсины, актрисы…
Видимо, такт не помешал ему сделать досадный промах. Человек у стены скривился, словно проглотил несвежую устрицу. Реакцию его мы бы назвали спонтанной.
— К черту! — заметил он. — Какие актрисы?! К черту.
— Пожалуйста, — согласился Джо. — Со всем моим удовольствием.
— Отбросы общества.
— Видимо, вы правы.
— Я всегда прав.
— Зато апельсины…
— К черту. Какие апельсины? Надо б ему дать в рыло…
С этими словами незнакомец приблизился к окошку, за которым сидел Мак, и попытался туда влезть.
В такой деликатной ситуации Джо действовал решительно. С похвальной скоростью схватив незнакомца за полу, он потянул его к себе, схватил, потащил к входной двери и мгновенно выбросил на улицу. Там начался дождь, но он успокоил совесть тем, что пострадавший, несомненно, кликнет такси.
— Вот это да! — сказал Мак, когда Джо вернулся к нему с видом примерного бойскаута.
— Именно, «вот это да».
— Кто он такой?
— Чего не знаю, того не знаю. Фамилию сказал, вроде Лью и еще чего-то.
— Насколько я понял, из Голливуда.
— Там бы и сидел. Спасибо вам большое, мистер Пикеринг.
— Не за что. До свиданья, Мак.
— До свиданья, сэр. Удачи вам в другой раз.
— Если он будет.
— Будет, как не быть. Солнце, это, выглянет…
— Пускай поторопится. Встретите случайно, передайте, я жду.
Выйдя на улицу, он пошел туда, где располагалась убогая квартирка, которую он называл домом. Дождь утих, но лужи остались, и он как раз обходил одну, когда в него врезалось что-то вещественное. Он это подхватил. По-видимому, в этот вечер ему было суждено подхватывать людей. Сперва то был мистер Лью, теперь — Салли Фитч.
2О, Господи! — сказал он. — Это вы.
Здравствуйте, — сказала Салли. — Спасибо.
Не за что. Что вы делали? Репетировали сельский танец?
Споткнулась. Каблук отлетел.
— А, вон что!
— Надо взять такси. А пока что, скажите, как у вас дела? Боксируете?
— Хотел дать в глаз Вере Далримпл, но удержался.
— Надеюсь, она не загубила пьесу?
— Загубила.
— Ой, что вы!
— Сегодня последнее представление.
— Какой ужас! Вам очень плохо, да?
— Бывало лучше.
— А вид у вас ничего, веселый.
— Личина. Решил не жалеть себя. В конце концов, это не самое большое несчастье.
— Вообще-то да.
— Возьмем юношу на горящей палубе.[37] Положеньице, а?
— Да, конечно.
— А ворчал он? Жаловался? Нет. Возьмем Наполеона. Хроническая диспепсия. Съест — а переварить не может. А тут еще Ватерлоо.
— И ничего. Скажет: «О-1а-1а!»..
— Весьма вероятно.
— Или: «Zut».
— Может, и «Zut».
— А мне все равно вас жаль.
— Спасибо.
— Надеюсь, все изменится.
— Я знаю из авторитетных источников, что выглянет солнце. Ну, вот и такси.
Она уехала, он дошел до дома и обнаружил там письмо от старого друга, Джерри Николза из конторы «Николз, Эрридж и Трубшоу», что на Бедфорд-роу, 27.
«Дорогой Джо! — писал Джерри. — Если можете вырваться от плантаторов, утром во вторник зайдите ко мне. Кажется, могу кое-что предложить. Не откладывайте, дело срочное, а в понедельник меня не будет. Пока. Жду». Джо обрадовался, но, засыпая, думал не о Джерри Николзе, а о Салли Фитч.
Не слишком фешенебельные кварталы Лондона испещрены просторными домами, построенными тогда, когда у людей бывало по дюжине детей, много денег и неограниченное количество прислуги. Теперь семье их не осилить (прежде всего потому, что прислуга кое-что смекнула), и в домах этих расположились пансионы для студентов и мелких служащих. Гостиная, столовая, по комнате на каждого; получается что-то вроде частного и довольно уютного клуба.
Одной из мелких служащих была Салли, которая и сидела в воскресенье у своей подруги Мейбл Поттер, обсуждая, работать ли той после свадьбы.
Служила Мейбл секретаршей у Эдгара Симеона, антрепренера, но собралась замуж. Чарли, биржевой маклер, судя по всему, зарабатывал достаточно и хотел, чтобы она уволилась, предавшись домоводству. Однако она свою работу любила.
— Таких людей встречаешь, нет слов! — говорила Мейбл. — Вчера приходил один из газеты, у него белая горячка. Стало трясти, ты только подумай, перед самым моим столом! А ты любишь свою работу?
— Да.
— Тоже, наверное, интересные люди.
— Сколько угодно. Ты видела экзистенциалиста? А этот, заметь, еще и поэт. Предложил выпить абсента и съездить с ним к морю. Во вторник беру интервью у Айвора Лльюэлина, это киношный магнат. Наверное, могучий дядя. У нас плохо то, что мы — корабли в ночи.
— То есть как?
— А встретишь кого-нибудь, и привет. Больше его не увидишь.
— На что нам знаменитости?
— Не так их много, хотя этот Лльюэлин вполне знаменит. Правда, я о нем не слышала. Но я имела в виду Джо Пикеринга.
— Кто это?
— Вот видишь, ты не слышала о нем. У него провалилась первая пьеса. Мне его ужасно жалко. Вчера я на него налетела, а больше — не увижу, хотя мне в жизни никто так не нравился. Прямо как брат и сестра, разлученные в детстве.
— Красивый?
— Нет, он боксер, это портит внешность. Ухо покорежено… Но, знаешь, красота — не главное. Он хороший. Не любит говорить о себе, а все-таки отвечал, был со мной вежлив, хотя я жутко приставала.
