Но вы послушайте, что это был за кабачок у Дика! Это был кабачок философов — маленький душный подвал в самом сердце Латинского квартала, и всего один только стол! Хороший кабачок! Но что за стол! Большой, круглый, из белых некрашеных досок, даже без клеенки, весь в винных пятнах от напитков, пролитых философами, — за столом их могло усаживаться человек тридцать. Женщины в него не допускались. Только для меня с Паолой сделали исключение.
Вы здесь встречались с Аароном Хэнкоком? Он был одним из философов и по сей день хвастается, что остался Дику должен по счету больше всех его клиентов. И они все там собирались, эти молодые сумасшедшие мыслители, и стучали кулаками по столу и философствовали на всех европейских языках. Дик всегда любил философов.
Но Паола испортила все удовольствие. Не успели они пожениться, как Дик снарядил свою шхуну, и мои молодые отплыли справлять медовый месяц в Гонконг.
— А кабачок закрыли, и философы остались без приюта и без диспутов! — заметил Грэхем.
Миссис Тюлли от души рассмеялась и покачала головой.
— Он обеспечил его капиталом, — сказала она, едва переводя дух и покачиваясь от смеха. — Или как-то частично, что ли, уж я не знаю, какое было соглашение. Только не прошло и месяца, как полиция закрыла его, приняв его за клуб анархистов.
* * *
Сколько ни слышал Грэхем о разносторонних интересах Паолы, он все же удивился, встретив ее как-то раз одну у окна, поглощенную тончайшим рукоделием.
— Люблю вышивать, — пояснила она, — самые дорогие вышивки в магазинах для меня ничто в сравнении с моей собственной работой, по моим собственным узорам. Дика это раздражало. Он — за целесообразность во всем и все говорил о пустой трате энергии и времени. Он считал, что рукоделие не для меня и что любая крестьянка за гроши сделает то же, что я. Но мне удалось убедить его в своей правоте.
Это все равно, что игра на рояле. Конечно, я за деньги могу купить лучшую музыку, но сесть за рояль и извлекать из него звуки своими собственными пальцами доставляет совершенно иную, более ощутимую радость. Тут все чудесно, и не имеет значения, следуешь ли за другими исполнителями или вкладываешь в музыкальное произведение что-то свое. Для души тут всегда радость.
Возьмите вот эту маленькую кайму из лилий на этой оборке — ничего подобного нет во всем мире. Идея моя, и только моя, и я одна наслаждаюсь, создавая форму и придавая идее жизнь. Конечно, в магазинах можно найти и более интересные идеи, и лучшее исполнение, но это не то. А это все мое! Это все я нашла и создала. Кто посмеет сказать, что вышивание не искусство?
Она умолкла, но ее смеющиеся глаза настойчиво подчеркивали вопрос.
— И кто посмеет сказать, — согласился Грэхем, — что заниматься украшением женщины не есть самое достойное и самое привлекательное искусство.
— Я прямо благоговею перед хорошей портнихой или хорошей модисткой, — воскликнула она совершенно серьезно. — Они настоящие художники и имеют, сказал бы Дик, большое значение для мировой экономики.
А другой раз, зайдя в библиотеку за какими-то справками об Андах, Грэхем натолкнулся на Паолу, грациозно склонившуюся над лежащим на большом столе огромным листом бумаги и заваленным увесистыми папками с архитектурными проектами. Она усердно чертила план бревенчатого дома, просторной избы для философов из арбутусовой рощи.
— Трудно, — вздохнула она. — Дик говорит, что если строить, то надо строить на семерых. У нас их теперь четверо, но он решил, что их обязательно должно быть семеро. Он говорит, что не надо никаких душей и ванн, потому что слыханное ли дело, чтобы философы принимали ванны? И он совершенно серьезно предлагает построить семь печей и семь кухонь, потому что философы вечно ссорятся именно из-за таких предметов.
— И Вольтер, кажется, ссорился с каким-то королем из-за свечных огарков, — вспомнил Грэхем, любуясь ее легкой небрежной позой. Тридцать восемь лет! Быть не может! Она казалась почти девочкой, раскрасневшейся от усердия школьницей! И ему вспомнилось замечание миссис Тюлли, что она никогда не видела более взрослого ребенка.
Он не мог надивиться. Неужели это она, еще недавно под дубами, у коновязи, несколькими словами выразила свое опасение по поводу возможного осложнения в их отношениях? «Этого я опасаюсь», — сказала она тогда. Чего она опасалась? Сказала ли она эти слова случайно, не придавая им значения? Но ведь трепетала же она и тянулась к нему, когда они вместе пели «По следам цыган», — это он знал наверняка, но разве он не видел, как она увлекалась игрой Доналда Уэйра? Однако Грэхем не долго обманывал себя, он чувствовал, что с Доналдом Уэйром дело обстояло иначе. И при этой мысли он улыбнулся.
— Что вас развеселило? — спросила Паола. — Я сама знаю, что я не архитектор. Но посмотрела бы я, как бы вы уместили семерых философов, не нарушая при этом ни одного из фантастических условий, поставленных Диком.
Сидя у себя в башне с нераскрытыми книгами об Андах, Грэхем думал все о том же. «Какая это женщина? — говорил он себе, покусывая губы. — Это настоящий ребенок. Или… — на этой мысли он задумался, — возможно, что вся эта непосредственность наиграна? Неужели она действительно опасается? Вполне возможно. Даже наверняка. Она женщина светская. И людей знает. Она очень умна. Ее серые глаза неизменно производят впечатление уравновешенности и силы. Вот именно — силы!». Он вспомнил ее, какой она была в первый вечер, ослепительная и сверкающая, как тонкая драгоценная сталь. Ему вспомнилось, что тогда же он мысленно сравнил ее силу со слоновой костью, с резным перламутром, с плетенкой из девичьих волос.
А теперь, после короткого разговора у коновязи, пережив впечатление от цыганского романса, всякий раз, когда они смотрят друг на друга, глаза их полны взаимного невысказанного влечения.
Тщетно перелистывал он листы книг в поисках нужной ему справки, наконец попытался обойтись без нее, но писать он не мог. Его охватило невыносимое беспокойство. Он разыскал расписание поездов, обдумал подходящий час для отъезда, потом снова передумал, вызвал по телефону конюшню и попросил оседлать Альтадену.
Утро было чудесное, раннее лето в Калифорнии! Над дремлющими полями не слышалось даже дуновения ветерка, перекликались перепела и жаворонки. Воздух был насыщен опьяняющим дыханием сирени, и, когда Грэхем ехал вдоль сиреневых изгородей, он услышал гортанное ржание Горного Духа и серебристый ответ Принцессы Фозрингтон.
Почему он здесь верхом на лошади Дика Форреста, спрашивал себя Грэхем. Почему он до сих пор не едет на станцию, чтобы успеть на отмеченный им в расписании поезд? Он ведь не привык к такой нерешительности, размышлял он с горечью. «Но… — и при этой мысли все в нем загоралось огнем: — Жизнь человеку дана одна, а эта женщина — единственная в мире».
Он посторонился, чтобы пропустить стадо ангорских коз; их было несколько сот, все самки. Пастухи-баски гнали их медленно, с частыми передышками, потому что при каждой был маленький козленок. За оградой паслось много кобыл с новорожденными жеребятами, и была минута, когда Грэхем едва успел свернуть на боковую дорожку, чтобы избежать столкновения с тридцатью годовалыми жеребцами, которых переводили с одного пастбища на другое. Их волнение передалось всем обитателям этой части имения, и воздух наполнился резким лошадиным ржанием, призывным и ответным, а Горный Дух, выведенный из себя одним видом и голосами стольких соперников, носился как бешеный по загону, снова и снова провозглашая своим трубным голосом, что другого такого мощного и поразительного коня, как он, не бывало, нет и не будет никогда во всем лошадином царстве.
К Грэхему с боковой дорожки неожиданно выехал Дик на Фурии. Лицо у него сияло от восторга перед бурей страстей, разыгравшейся в подвластном ему животном мире.
— Вот она, плодовитость, — нараспев воскликнул он, здороваясь и сдерживая свою золотисто-рыжую, гнедую кобылу; но она плясала и гарцевала, злобно скаля зубы, то стараясь укусить ногу Форреста или Грэхема, то роя копытами землю, то с досады на свое бессилие брыкаясь задней ногой по воздуху.
— Сильно, однако, эта молодежь разозлила Горного Духа, — засмеялся Дик. — Вот, послушайте, что говорит его песня:
«Внемлите! Я — Эрос. Я попираю копытами холмы, мой зов заполняет все широкие долины! Кобылы слышат меня и волнуются на своих мирных пастбищах, ибо они меня знают. Трава растет все роскошнее и роскошнее, земля наливается, наливаются и деревья. Пришла весна — весна моя. Я здесь властелин, я царствую над весной. Кобылы помнят мой голос, как до них помнили их матери. Внемлите! Я — Эрос, я попираю копытами холмы, а широкие долины возвещают о моем приближении своим эхом!»
После отъезда миссис Тюлли Паола свою угрозу исполнила и наводнила дом гостями. Казалось, она вспомнила всех, кого уже давно следовало пригласить, и автомобиль, выходивший к поездам на станцию за восемь миль, редко возвращался пустым. Наезжали певцы, музыканты, художники, множество девиц с целой свитой молодых людей, мамаши, тетки и другие пожилые дамы. Все они внесли оживление в Большой дом, постоянно организовывались экскурсии. А Грэхем задавал себе вопрос, не нарочно ли позвала Паола весь этот народ? Что до него, то он окончательно забросил работу над книгой и проводил каждое утро в плавании, катании верхом и весело развлекался вместе с неугомонной молодежью.
