— Рааасплюющииим! — заревела толпа.
— Вы же радио слушаете, газеты читаете! — кричал секретарь, размахивая фуражкой, — вам слово сказать — и маховики закрутятся, руку приложить — и борова завоют!
— И приложим, еще как приложим! — заревели мужики.
— У вас бревно поперек крыши легло!
— Повернёооом!
— Говно в кашу попало!
— Вынесем!
— Творог на пол валится!
— Подберееооом!
— Репа лебедой заросла!
— Прополеееем!
— Прополем, милай, прополем! — завизжала все та же толстая баба. — Я те так скажу, — она выскочила из толпы, потянулась заскорузлыми руками к Кедрину, — у меня семеро дитев, две каровя, телушка, свинья, подсвинок, гуси да куры! И сама-то не блядь подзаборная — чаво морщины считать! Коль спину распрямили — руки гнуть, чугуны таскать, да лбом стучаться заслужила! А коль не потворствовать — пересилим! Выдюжим!
— Выыыдюжиииим! — заревела толпа.
Хромой чернобровый старик протиснулся вперед, размахивая руками, захрустел головешками:
— Я башкой стену проломил, под танк клешню сунул и вот, — трясущейся рукой он вцепился в отворот пиджака, тряхнул гроздью тусклых медалей, — получил и помню, как надо. Не о себе печемся, а коль хватит — запрягем да поедем!
И испхлипнув, вытянул жилистую шею, заголосил по-бабьи тонко:
— Поедиииим! А то ишь! Прикипели! Запаршивели! Нееет! Раскуём! Захотиииим!
— Захотим! — зашумели вокруг.
Кедрин обвел толпу радостно слезящимися глазами, тряхнул головой и поднял руку. Толпа затихла.
Он смахнул слезы, проглотил подступивший к горлу комок и тихо проговорил:
— Я просил принести полведра бензина.
Толпа расступилась, пропуская мальчика в рваном ватнике и больших, доходящих ему до паха, сапогах. Скособочившись, склонив набок стриженую голову, он нес ведро, наполовину наполненное бензином. На ведре было коряво выведено: ВОДА.
Пробравшись к фундаменту, мальчик протянул ведро секретарю. Тот подхватил его, поставил рядом, не торопясь достал из кармана спички.
Толпа ждала, замерев.
Кедрин чиркнул спичкой, поднес ее к лицу и, пристально разглядывая почти невидимое пламя, спросил:
— Откуда ведерко?
Мальчик, не успевший юркнуть в толпу, живо обернулся:
— У дяди Тимоши в сенях стояло.
Кедрин многозначительно кивнул, повернулся к понуро стоящему Тищенко.
— Дядя Тимоша. Это твое ведро?
Председатель съежился, еле слышно прошептал разбитыми губами:
— Мое… то есть наше. С фермы. Поили из него.
Секретарь снова кивнул и спросил:
— А как ты думаешь, дядя Тимоша, вода горит?
Тищенко всхлипнул и замотал головой.
— Не горит, значит?
Давясь слезами, председатель снова мотнул головой. Кедрин вздохнул и бросил догорающую спичку в ведро. Бензин вспыхнул. Толпа ахнула.
Тищенко открыл рот, качнулся:
— Тк ведь…
Кедрин обратился к толпе:
— Что написано на ведре?
— Водаааа!
— Вода — горит?
— Неееет!
— Кого поили из этого ведра?
— Скооооот!
— Скот — это засранные и опухшие?
— Даааа!
— Вода — горит?
— Неееет!
— Этот, — секретарь ткнул пальнем в сторону Тищенко, — засранный?
— Даааа!
— Опухший?
— Даааа!
— Кого поили из ведра?
— Скоот!
— Это засранные и опухшие?
— Даааа!
— Вода — горит?
— Неееет!
— А что написано на ведре?
— Водааааа!
— А этот — эасранный?
— Даааа!
— Опухший?
— Даааа!
— Так кто же он?
— Скооот!
— А что написано на ведре?
— Водаааа!
— Ну, а вода — горит?! — оглушительно закричал секретарь, наливаясь кровью.
— Нееееет!
— А этот, этот, что стоит перед вами — кто он, кто он, я вас спрашиваю, а?!
Стоящие набрали в легкие побольше воздуха и выдохнули:
— Скооооот!
— А что написано на ведре?!
— Водаааа!
— Ну, а вода, вода-то, горит, я вас спрашиваю?! — секретарь трясся, захлебываясь пеной.
— Неееет!
— Кого поили из ведра?
— Скоооот!
— Значит — этого?
— Даааа!
— Поили?
— Даааа!
— Поят?
— Даааа!
— Будут поить?
— Даааа!
— Сейчас или завтра?
Толпа непонимающе смолкла. Мужики недоумевающе переглядывались, шевелили губами. Бабы испуганно шептались.
— Ну, что притихли? — улыбнулся Кедрин, — сейчас или завтра?
— Сейчас, — робко пискнула какая-то баба и тут же поправилась: — а мож и завтря!
— Значит — сейчас? — улыбаясь, Кедрин разглядывал толпу.
— Сейчас, — прокричало несколько голосов.
— Сейчас?
— Сейчас!
— Сейчас?!
— Сейчааас! — заревела толпа.
— Поить?
— Поиииить!
— Да?
— Даааа!
Секретарь подхватил ведро и выплеснул на председателя горящий бензин. Вмиг Тишенко оброс клубящимся пламенем, закричал, бросился с фундамента, рванулся через поспешно расступившуюся толпу.
Ветер разметал пламя, вытянул его порывистым шлейфом.
С невероятной быстротой объятый пламенем председатель пересек вспаханное футбольное поле, мелькнул между развалившимися избами и полегшими ракитами и скрылся за пригорком.
Среди общего молчания раздался сухой и короткий звук ломающихся досок. Звук повторился.
Толпа зашевелилась и испуганно раступилась вокруг Мокина. Сопя и покрякивая, он старательно крушил сапогами брошенный в грязь ящик.
7 — 29 мая 1948 года
М.К.
— Да…
— Что?
— Суровый рассказ…
— Что, не понравился?
— Да нет, я не говорю что плохой… в общем-то нормальный…
— Страшноватый только?
— Ага.
— Ну, что ж поделаешь, время такое было…
— Нет, ну там же фантастики много, не только время…
— Да. Он достаточно фантастичный.
— Ага…
— Но в принципе тебе понравился?
— А тебе?
— Да.
— Ну и мне тоже… только страшновато как-то…
— Зато интересно.
— Ага… вот интересно, кто такой был этот М. К.?
— Ну, разве узнаешь… может, он и профессионалом не был.
— Да… А может, и был…
— Может, и был.
— Неужели действительно он столько лет в земле пролежал?
— Выходит, что так.
— С ума сойти…
— Да…
— Но вообще-то, все-таки как-то страшновато….
— Да. Он суровый.
— Уж больно много всего. И мертвецы эти гнилые… брррр!
— С мертвецами… это точно…
— И макет… забавно….
— Но это получше письма тютчевского?
— Да, конечно. Помощней.
— Ну вот и хорошо.
— Ага…
— Так значит оставим его?
— Его? Ну, это тебе решать…
— Ну, я тоже толком не знаю…
— Вообще ты знаешь, если начистоту… понимаешь, есть в нем, ну…
— Что?
— Ну, не знаю как сказать…
— Говори, я пойму.
— Страшный он, злой какой-то. Суровый. От него как-то это….
— Что?
— Не по себе. Очень муторно как-то. Всего выворачивает…
— Ну и что ж делать?
— Слушай… я вообще-то не знаю…
— Ну?
— Давай его обратно закопаем.
— Закопать?
— Ага. Точно говорю — лучше будет. Поверь мне.
— Серьезно?
— Ага. Точно говорю. Поверь…
— Серьезно?
— Абсолютно. Давай закопаем. Пусть так будет.
— Значит, закопать?
— Закопать.
— Ну, что ж, тебе видней:
Прочитав рукопись, Антон посидел немного, потирая виски и топыря губы, потом встал, свернул листы трубкой, надел чехол, обмотал резиной, убрал в сундучок и, прихватив лопатку, пошел к старой яблоне.
Над головой пролетел дикий голубь и скрылся за бором….
ВРЕМЕНА ГОДА
Январь блестит снежком на ёлках,
Сосульки тонкие висят.
Сверкает солнце на иголках
И настом валенки хрустят.
Вдали ползёт тяжёлый поезд
-Трудолюбивый лесовоз,
Вкруг сопки, словно длинный пояс,
Под гулкий перестук колёс.
Везёт он тёс в далёкий город
Через бескрайнюю тайгу,
Сквозь бурелом, заносы, холод,
Через слепящую пургу.
Ползёт уже шестые сутки
И приближается к Москве,
Минуя светофоры, будки,
Дома, машины и шоссе…
И вот окраины столицы,
Огни вечерние горят.
Перроны, виадуки, лица
-Мелькают, едут, говорят.
Заснеженный вокзал полночный.
Остановился тепловоз.
Таёжный лес — смолистый, прочный
Москве в подарок он привёз.
Февраль кричит
в моей ночи
сырою чёрной ямою…
Судьба кричи
и не молчи,
не лязгай мёрзлой рамою.
Скрипит кровать…
Мне воровать
вот в эту ночь не хочется.
Лишь убивать,
лишь убивать,
лишь убивать
всех дочиста!
Лишь жать
на спусковой крючок
и видеть розы выстрелов.
Потом — бежать,
потом — молчок,
за пазуху — и быстренько…
Март. И небо. И руки.
И влажный доверчивый ветер…
Снова музыки
тонкий, печальный и режущий звук.
Снова лик твой
бесплотен, доверчив и светел…
Нет! Нам губ не разнять,
не оттаять сцепившихся рук!
Нет, на наших телах
не порвётся бескровная кожа.
В наших душах
давно источилась живая вода.
Нас нельзя до конца воскресить
и нельзя до конца уничтожить.
В этой серой зловещей тоске
мы с тобою срослись навсегда…
Нас с тобой понесёт
эта злая горбатая скрипка,
Эти струны, колки,
этот Моцарт в седом парике.
И растянется даль,
как Джоконды хмельная улыбка
И сверкнут наши лица
в разлившейся мутной реке…
Апрель! Субботник уж в разгаре.
Металла — звон, работы стук.
Сегодня каждый пролетарий,
Не покладая крепких рук,
Трудиться хочет добровольно
На благо солнечной страны,
На благо мира. Ты, невольник
Заокеанской стороны,
Услышь набат работы нашей,
Литые плечи распрями,
Стань над простором рек и пашен
И цепи тяжкие порви!
Май сиренью розовой
Забросал меня.
В рощице берёзовой
Я поил коня.
У реки под ивами
Милую встречал,
И глаза красивые
Тихо целовал.
Успокоил ласково
Горлинку мою:
— Не смотри с опаскою, —
Я тебя люблю.
Не предам, не брошу я
Никогда тебя.
Самая хорошая
Ты ведь у меня.
Как подступит осень
В огненном цвету
Я тебя, родная,
В церковь поведу.
Поведу, накрою
Белою фатой,
Сердце успокою
Церковью святой.
Заживём мы дружно,
Милая моя.
Никого не нужно
Мне кроме тебя!
Июнь, пиздец, разъёба хуева!
Насрать на жопу Волобуева!
Ебать блядей в пизду и в рот!
Говно всем класть за отворот!
Июль,
жара,
Идёт игра.
Все
на
футбол!
Забейте гол!
Эй, пионер,
Подай
пример!
Прорвись
к воротам
И с поворотом,
С финтом, с задором
Забей «Юнкорам»!
Держись,
вратарь!
А ну —
ударь!
Прорвусь по краю,
Тогда ударю!
Проход…
я вышел,
Держи повыше!
Подкрутка
пяткой,
Удар… Девятка!!
Август вновь отмеченный прохладой,
Как печатью — уголок листка.
На сухие руки яблонь сада
Напоролись грудью облака.
Ветер. Капля. Косточки в стакане.
Непросохший слепок тишины.
Клавиши, уставши от касаний,
С головой в себя погружены.
Их не тронуть больше. Не пригубить
Белый мозг, холодный рафинад.
Слитки переплавленных прелюдий
Из травы осколками горят…
Сентябрь встречали мы в постели:
Еблись, лежали, груши ели
И вяжущую рот хурму.
Ты с озорства лобок мне брила,
Лизала, пудрила, шалила,
Лицеприятная уму.
А я, сося твой клитор бледный,
Дрожал, как эпилептик бедный,
И навзничь повергался вновь,
Чтоб ты — нагая Эвридика,
На член садилась нежно, дико,
Венчая жаркую любовь.
И ты венчала хуй мой сладкий,
И содрогалася кроватка,
И стоны сотрясали кров.
В трюмо дробились наши тени,
Потели смуглые колени
И свёртывалась в венах кровь…
Кончали мы обычно вместе
И обмирали, словно в тесте
Два запечёных голубка.
И потолок белел над нами,
Простынкой висло наше знамя,
И рассыпались в прах века!
Октябрь пришёл, сбылась мечта народов —
Разрушен гнёт в России навсегда!
Настало время доблестных походов,
Побед над злом и мирного труда.
Настали дни космических полётов,
Великих строек, покорённых рек.
По всем меридианам и широтам
Проплыл, прошёл советский человек.
Растут дома, плотины и заводы,
Плывут суда и спутники летят.
Планеты нашей прогрессивные народы
На нас с великой гордостью глядят!
Ноябрь.
Алмазных сутр
Слов не собрать.
Суффийских притч
Не высказать.
Даосских снов
Не перетолковать.
Как безмятежен
Возлежащий Будда
На мраморном
Как и он сам
Полу.
Бредёт монах
По улице Дождей
Под мокрым
Вялым
И неспешным
Снегом.
И снова
Пуст дзен-до.
И мастер
За бумажной ширмой
Сидит
Перед жаровнею углей
И смотрит
На янтарные узоры
И вспоминает
Звук.
Декабрь петлёй гнилою
Вкруг шеи обвивается,
Нательный крест дрожит,
А сумрак — приближается.
Рябой митрополит
Со мною говорит,
Кадилом медным машет
И у притвора пляшет.
Бегут во все концы
Гнилые молодцы,
Крича, что Богородица
В четверг опять разродится.
Горит рака с мощами,
Стегаются хвощами
Безносые хлысты,
Ползут псалмов листы.
Железный козодой
Летит на аналой,
Причастие клюёт
И тенором поёт:
Приидите, поклонимся
Мохнатому жуку,
А после захоронимся
В березовом боку!
