— Ребята, — сказал Эйгулис, — слыхали, как сегодня Вингялявичюс взбесил второкурсников?
— Что, опять анекдоты рассказывал?
— Нет, хуже еще. Представьте себе, вызвал одного застенчивого семинаристика и привязался с вопросом: чем отличается курица от петуха по своей сути и естеству…
Все расхохотались, а потом стали рассказывать, кто что знал о последних бестактных выходках профессора, которые всерьез возмущали юнцов. Некоторые удивлялись тому, что он попал в профессора, так как до сих пор, кажется, был обыкновенным, никому неизвестным викарием.
— Отличился он тем, — объяснил Васарис, — что великолепно играет в преферанс и когда-то был викарием в приходе ректора. Ректору понадобился партнер, вот он и пригласил его преподавать.
Это объяснение Васарис не сам придумал, — таково было мнение всего города, и оно дошло до семинарии. Кто-то из товарищей выразил сомнение:
— Так уж играет в преферанс…
— Что там играет, это еще с полбеды, а вот что тащит сюда всяких Вингялявичюсов, это скверно. Ведь не один Вингялявичюс таков…
— Ну, не преувеличивай, — перебил его Йонелайтис. — Такого откровенного цинизма до сих пор еще никто не проявлял.
— Что касается цинизма, это верно, — согласился Васарис, правда, только на словах.
Он знал, что другой профессор чуть не лопался от фанаберии и был известен как большой франт, третий любил поволочиться за прекрасным полом, четвертый… да всех и не перебрать! Васарис знал и о том, что подлинно примерных ксендзов, kapłanów według serca Chrystusowego[79], как говаривал, поучая семинаристов, Мазурковский, в действительности немного.
Между тем товарищи его начали перемывать косточки самому Мазурковскому, который на лекциях по догматическому богословию говорил с апломбом, как великий знаток своего предмета, а сам, не переставая, «лямзил» из книги, с невинным видом глядя на растопыренные пальцы.
Васарис теперь не очень негодовал, видя пороки своего начальства.
«Они сами по себе, мы сами по себе, — думал он. — Они люди старого поколения, картежники, пьяницы, карьеристы, они превратились в господ, потеряли национальное лицо и, кроме своих дел, знать ничего не хотят. С ними покончено. Мы должны следить за тем, чтобы молодое поколение не пошло по проторенной ими дороге. Мы должны хранить свои идеалы и следовать им».
При этом он прежде всего имел в виду членов кружка «Свет» и его программу.
Духовный разрыв с семинарией, который Васарис переживал, сейчас еще сильнее содействовал его решению взяться за работу, несмотря ни на какие препятствия, но в то же время ему было тяжело. Он чувствовал себя в семинарии сиротой, хотя начальство относилось к нему теперь весьма благосклонно. Он и раньше не мог целиком проникнуться семинарским духом, однако не ощущал этого так болезненно, потому что не старался, не хотел проникнуться им. Но вот он решил безоглядно покончить со множеством невинных увлечений, захотел достичь живой, усердной веры, которая должна была превратить его из пасынка семинарского очага в подлинного сына, и, когда потерпел неудачу, разочаровался во всем этом, — больно и горько стало у него на душе. Он почувствовал себя обиженным пасынком, ибо ему было отказано в том, что он мог требовать или хотя бы заслужить.
Только таким образом и можно было бы объяснить то странное состояние, в которое впал к концу четвертого курса Васарис и которое оставило заметный след в его дневнике. Тут была и восторженная решимость взяться за работу, и едкая критика начальства, и рассуждения о своем призвании, и гордое сознание собственного одиночества и, наконец, горькие жалобы на это одиночество, на свою участь нелюдима.
Он снова обратился к литературе, к поэзии и однажды взял у кого-то томик Тютчева. Прочтя впервые стихотворение «Silentium», он не мог побороть охватившего его волнения. Эти слова были вырваны из его собственного сердца, много раз он прочувствовал и пережил их. В тот же вечер он написал, перефразируя это стихотворение, несколько самых горьких страниц своего дневника.
«Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои…
Вот где я неожиданно нашел самое верное определение своего семинарского житья! Разве не было оно для меня непрерывным молчанием, утаиванием своих чувств и мечтаний? Почему так получилось и до сих пор получается, я не могу хорошенько объяснить. Знаю только, что иначе не могло и не может быть. Стоит мне вообразить, каким бы я был, если бы ничего не скрывал, и мне становится страшно и приятно. Тогда бы я почти ничего не прочел, совсем ничего не написал, не состоял в кружке «Свет», не съездил в Вильнюс, не рассуждал и не думал о многих вещах. Зато я был бы примерным семинаристом, возможно, и вера моя была бы, как горящее пламя… Но разве я мог не делать всего этого? И разве я поступил так дурно? Так почему же мне запрещают поступать так?
А ведь это только первая степень скрытности, которую у нас практикуют многие, притом, когда дело касается незначительных вещей и поступков. Есть и другая степень — это когда человек прячет и даже замыкает главную часть своей души, своего «я» и все, что с ним связано. Мне это только сейчас становится ясным. Когда-то формарий упрекнул меня в скрытности, но тогда я не обратил внимания на его слова. Ведь я не лицемерил, никогда не старался казаться лучше, чем был на самом деле. Я только был скрытным, инстинктивно прятался в свою скорлупу. И вот начальство составило обо мне ложное представление, а товарищи, хотя и знают меня получше, но недостаточно.
Скорее всего так обстоит не только со мною. Мои товарищи, конечно, тоже прячут какую-то частицу своего «я». Вероятно, разница лишь в том, что у них эта спрятанная частица живет в полном согласии с видимой и дополняет ее, а у меня она непрерывно перечит, восстает, бунтует… Не знаю, как мне прийти к согласию с самим собою, — сколько я ни пытался, ничего у меня не получалось. Должно быть, это оттого, что я и сам не могу постигнуть потаенную частицу своей души. Взять хоть мои исповеди. Я уже богослов, а как только начинаю рассказывать свои грехи, получается бог знает что. Стыдно и говорить. Вот она, настоящая правда, и я не раз убеждался, что
Мысль изреченная есть ложь.
А если так, то истина кроется в невысказанной, невыраженной мысли, в потаенном уголке души, и чем глубже, тем лучше. Если так, то мой инстинкт не обманулся, и я могу радоваться, когда то, что скрыто во мне, восстает против того, что высказано, то есть против лжи.
И зачем я пустился в эту философию, которая так неудачно изложена мною и, вероятно, тоже является ложью! Достаточно и того, что за четыре года, проведенные в семинарии, я, сам этого не подозревая, уберег многое из того, что мне дорого и должно быть сохранено в тайне.
Мне остается пробыть в семинарии меньше двух лет. Неужели я должен отречься от самого себя и осудить мудрую заповедь:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои.
Знаю, что это было бы безуспешной попыткой, ибо своей природы не преодолеешь. Да я и не хочу этого. Я буду сознательно выполнять эту заповедь. И что может воспитать во мне семинария, если я отступлюсь от своих «чувств и мечтаний»? Угодничество, лицемерие, карьеризм, ограниченность, леность или цинизм? Насмотрелся я на эти «добродетели» нашего духовенства. А может быть, живую веру, благочестие, апостольский дух и рвение? Нет. Я убежден, что эти дары бог ниспосылает непосредственно и раньше, чем ректор решит, достоин ли ты их или нет. Я не избранник и не стану им, но рядовым ксендзом-тружеником могу стать. Бог знает меня лучше, чем начальство и я сам. А насколько я себя знаю, пока что не боюсь приступить к жертвеннику божию.
Я сознаю, что и после семинарии должен буду
Молчать, скрываться и таить
И чувства и мечты свои,
потому что, если их высказать, они, по мнению людей, не будут соответствовать духовному лицу. То, что во мне, в душе моей прекрасно и возвышенно, будучи воплощенным в слове, покажется другим безобразным и низменным. А если и не покажется, то найдутся люди, которые поспешат осквернить и унизить это. Стало быть, всю жизнь
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои!
Вся твоя жизнь будет долгим молчанием и одиночеством. Быть может, это и хорошо. На эту тему можно фантазировать до бесконечности. Но устою ли я? По силам ли мне будет такое испытание? Ведь и теперь бывает иногда так тяжело! Тяжело не одиночество, а сознание, что могло бы быть иначе. А если было бы иначе, было бы лучше. Почему я не могу радоваться жизни, любить и быть любимым, дать людям хоть немного света и радости? Ну, а вдруг я заблуждаюсь и без нужды мучаю себя? Одно лишь ясно:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои».
Так, иногда рассуждая правильно, иногда ошибаясь, Васарис размышлял о себе, о своем положении в семинарии, о будущем.
