Умные люди все решали по-другому, по-доброму:
— Перебирайтесь-ка… оба… к нам, — заговорил батя опять с некоторым усилием. Он скрипел и скрипел своей железной масленкой с табаком. — Места в избе хватит, — добавил он свободнее. — Проживем и не охнем.
— Да еще как проживем, припеваючи. Лучше и ие надо, как хорошо проживем! — подхватила поспешноуверенно мамка.
Теперь они с батей твердили одинаково, и у Шурки сызнова больно-сладко давило грудь.
— Что в малом чугунке картофель, щи варить, что в горшке, полуведернике…
— Да в большой-то посудине скорее, скуснее варится, замечала не раз… В дому у нас круглый год будет лето красное!
— Ну что вы… как можно! — растерянно отвечал дядя Родя.
И отказался наотрез.
— Да ведь некогда тебе, Родион Семеныч, обеды-то самому варить, — уговаривала, настаивала Шуркина мамка. — Голодными с Яшей насидитесь.
— Не насидимся, — забурчал сердито Петух, — кажинный день сытые-пересытые… Даже брюхо лопается — вот как объешься.
— Мы к пленным в усадьбе приспособились, — объяснил Яшкин отец. — Сообща, по очереди, варим кашу, похлебку. А каравашки нам Тася, спасибо, печет… Как заварные, мастерица, право. И Карл научился стряпать, оладьями угощает… Живем, не жалуемся.
Пока все осталось по-старому. Тонька жила у них, Яшка с отцом обитали в усадьбе и кормились с пленными. Дедко Василий Апостол выдавал им положенную муку, крупу, картошку и на свой риск — барское молоко, иногда и сметаной баловал, коровьим маслом, а добрая хлопотунья Тася действительно пекла хлебы и каравашки.
Если не было дел по дому, Шурка хватался за книгу, добытую им хитроумным способом в библиотеке-читальне для отца, то есть для самого себя. Хорошо, приятно забыться на часок, хоть на полчасика от Тонькиных слез и мамкиных печально-ласковых уговоров, от тягостных, беспокоящих мыслей про тетю Клавдию и даже позабыть самое дорогое, что Яшкина мать и после смерти живет с ними со всеми, в их делах и поступках, и так будет всегда, и они с Петухом скоро заживут вместе, — все равно хорошо было от всего этого освободиться и зажить другой, посторонней жизнью, про которую рассказывала книга. Но тут его ожидало вначале нечто неприятное, такое открытие, с которым он свыкся не сразу.
Еще утром, после той ночи, когда мать привела с собой дяди Родину дочку, едва продрав глаза, Шурка сунулся к батиному несказанному сокровищу, на всякий случай горделиво провозгласив:
— Тятя, я вчера книжечку в библиотеке взял… для тебя.
— Кто просил? Какая там книжка?.. Некогда мне читать, — недовольно отозвался из кухни отец, возясь с глиной, налаживая свой гончарный круг. Художества его рук уже посиживали на полице*.
— Ну, так я сам почитаю, — разрешил себе Шурка.
— Сперва воды матери припаси на самовар.
— Пожалуйста! Сбегаю к Тюкиным, у них в колодце водичка, говорят, с сахаром. Два ведра принесу на коромысле, — живо пообещал счастливец читарь, трепетно раскрывая твердые, скользкие корки, чувствуя, как ласкают и холодят ладони мраморная бумага и кожаный, с золотом корешок книги. Он хотел только взглянуть, каким романом наградила отца добрая, не похожая вчера на себя учительница.
Он ткнулся в книгу и обомлел: не он, оказывается, по жадности и неуемному любопытству обманул — его самого обманули. Нет, и не обманули — хуже! Татьяна Петровна незаметно наказала, проучила его, простофилю, которому рано еще читать романы про любовь. Она, учительница, не могла обмануть и не обманула, дала ему действительно книгу для взрослых. Но то были «Записки охотника» И. С. Тургенева. Шурка пробежал оглавление, нашел знакомый рассказ «Бежин луг», который прошлой зимой читал им после уроков Григорий Евгеньевич. Потом они сами на другой день гремели с наслаждением на весь класс, читая «Кавказского пленника» Льва Толстого, и не по книжке, как бы по тетрадке из толстой, мягкой, схожей на рисовальную бумаги, розданной по одной на парту. Буквы напечатаны крупно, читалось легко. Тетрадки эти были особенные, без обложек, лежали у Григория Евгеньевича на столике в папках с завязками — порядочная кучка папок. Ребята с передней парты поглядели: каждая папка с новым рассказиком — «Муму», «Емеля-охотник», «Ванька Жуков», «Серая шейка» Они, книгоеды, учились друг за дружкой долбить вслух «с выражением» и правильными «ударениями» и «произношением» слов, как того требовал Григорий Евгеньевич…
Но это же не то, совсем не то, что ему, Шурке, сейчас надобно.
Он швырнул книгу на полицу, к сырым горшкам и кринкам, и поплелся на колодец за водой.
Как он ненавидел Татьяну Петровну! Понимал ее, догадываясь, почему она так сделала, и от этого ненавидел еще пуще.
«Ну, сказала бы: нельзя, для себя берешь, не для отца, тебе рано, — так нет, захотела поиздеваться, — думал он в бешенстве. — Вот тебе, мальчик-с-пальчик, рассказики, другого не клянчи, не полагается, нос не дорос… Ты бы еще сказочками наградила!»
Да что же там, в романах, такого, чего ему не положено знать? Ведь дал же ему Григорий Евгеньевич «Капитанскую дочку» Пушкина читать. А ведь там написано про любовь. Да Шурка уже сам давно лю… Он запнулся. Как противен был ему сейчас мраморно-ледяной переплет книги с проклятым кожаным корешком. Подумайте, тисненая позолота, завлекательная, богатая обложка, а читать нечего…
Была еще некоторая надежда, что Катька Тюкина, как все девки, получила настоящую книжечку про любовь. (Девкой, девкой стала Растрепа, вот и пригодилось!) Он бросил ведра и коромысло наземь, у колодца, сбегал к Растрепе, благо избушка ихняя была рядом.
Нет, и у Катьки не было романа. Ее отец получил «Рассказы» М. Горького, должно быть, того самого, про которого дяденька Никита, помнится, говорил что-то одобрительное. Стало быть, интересная книжка, может быть, та самая, которой не хватает Шурке.
Он тут же предложил Катьке поменяться батиными подарками. Но она уже начала читать и расставаться с книгой не пожелала. Почему — не объяснила, только раскраснелась в обе щеки.
— Я живо-живо прочитаю, тогда и обменяемся книжечками, — торопливо сказала она, убегая с крыльца в сени.
И так стрельнула оттуда зелеными кошачьими гляделками, мурлыкнула, царапнула его лапкой, что у Шурки дрогнуло и забилось в груди. Ей-богу, книжка у Растрепы была про любовь!
Ему пришлось пока читать «Записки охотника». Немного удовольствия, вруны-хвастуны все эти охотники, как и рыболовы. Шурка по себе знает: выудил плотицу, а разговора с приятелями — будто у тебя в ведерке лещ фунтов на семь хвостом шевелит. Да рыбаки, куда ни шло, меру в хвастовстве все-таки знают, совестливые. Охотник соврет и не перелезешь. Эвон в школе повесили недавно в коридоре на стене картину в наказание врунам, взглянул и все понятно: охотники на привале выпили, закусили, отдыхают, один врет, что уши дерет, двое слушают; молодой охотник и рот разинул, на коленки приподнялся, верит всему, дивится, а бывалый дядька только в затылке чешет, посмеивается: «Эк его понесло! И не остановится… Язык наперед ума рыщет».
Удивительное дело — он не захлопнул книги, пока мать не послала его вынести на двор и вылить помои. Он вернулся и снова схватился за рассказы, хотя в них не описывалось никаких приключений, была одна старинная обыкновенная жизнь взрослых, которой он, Шурка, не знал, но которую знать очень хотелось, и она, эта прошлая жизнь, вдруг как бы переплелась с теперешней жизнью мужиков и баб, помогала ее лучше понять и самому в ней участвовать изо всех сил.
Глава XIII
О ЧЕМ РАССКАЗЫВАЮТ КНИГИ ВЗРОСЛЫХ
А ведь недавно, чуть ли не вчера, стоило сунуть нос в рваные, пропахшие плесенью и кислой капустой «выпуски» про сыщиков и разбойников, как он, Шурка, забывал себя, забывал, что называется, весь божий свет, и ему ни капельки не жалко было этого света. Напротив, в том-то и состояло удивительное колдовство шершаво-серых, тусклой мелкой печати, совсем казалось незавидных «выпусков», что, читая их, он уже был не Шурка
Соколов, не Кишка по прозвищу, а кто-то совершенно другой, и этого другого не донимали, как всегда, тревожные, неребячьи думы об отце и матери, не огорчали такие пустяки, как невыученные уроки, забытый порожний ушат в сенях, неколотые дрова и нечищеная картошка. Тем более этому другому бессердечному человеку не было никакого дела до мужиков и баб и всего русского царства-государства, которое следовало поскорей бежать спасать. Ему, этому странному, невозможному человеку, было наплевать на Праведную книгу пастуха Сморчка, которую тот разыскивал, утверждая, что в ней, писанной Емельяном Пугачевым и прикарманенной и спрятанной богатыми, рассказывалось, как сделать так, чтобы всем бедным на земле людям жилось вольготно. И многое другое, бывшее раньше очень важным, дорогим-предорогим, решительно не касалось теперь читаря.
