— А ты?
— Я выпью молока. Сейчас я все принесу.
— Да, но откупоривать бутылку ради меня одной…
Теперь она была в его власти. Он подумал об этом без всякого торжества, а просто с любовью.
— Я открою ее так, что не будет заметно. А кроме того, для очистки совести ты можешь налить рюмку и мне.
Да, теперь она была в его власти. И когда он склонился над ящиком со льдом, в котором стоял смешанный запах свежего льда, старого цинка и замороженного мяса, лежавшего на коротких досках, точно мосты, переброшенных поверх льдин, и увидел одну-единственную золотистую бутылку, покоящуюся на льду, как высший соблазн, предназначенный специально для этого вечера, он быстро и властно подумал о Кристине.
«Сойди вниз, — мысленно приказал он. — Сойди вниз и в одно мгновение разрушь все, для этого ты и создана, моя любимая».
— Дай мне бутылку, я сама ее открою, раз уж тебе хочется, чтобы я выпила вина.
— Иди в столовую и садись, мама! — Он ласково шлепнул ее по спине. — За кого ты принимаешь своего сына? Может, ты боишься, что я испорчу пробку?
В радостном возбуждении он говорил очень громко. Она зашикала на него. Они стояли над старым ящиком со льдом, как два заговорщика. Он шепнул:
— Ладно, иди и садись!
— Иди на цыпочках! — шепнула она в ответ. — А то тетя может услышать!
Он бесшумно поставил бутылку на стол, слегка дрожа от прикосновения влажной одежды. Расставил на подносе блюда, не забыл графинчик с уксусом, но забыл стакан для молока.
— Нет, не сюда, — патетически сказал он, войдя с подносом в столовую.
Он кивком показал ей, где она должна сесть: на белой софе в стиле рококо. Потом расставил на столе лакомства. Потом налил в рюмки вино, себе чуть-чуть — мать не хотела, чтобы он приучался пить. Потом снова наполнил ее рюмку, подал ей блюдо с холодной форелью. И пока она накладывала себе рыбу, он протянул через стол руку и погладил золотисто-каштановые волосы матери с ощущением блаженства, которое щекотало пальцы, не рождая мучительного отзвука во всем теле.
Мать поглощала еду. Поглощала с такой жадностью, что он испугался. Она глотала пищу не прожевывая. Она ела, как голодный мужчина, роняя маленькие кусочки нежной рыбы.
— Я вижу, ты проголодалась! — сказал он.
За окном шелестела летняя ночь. Сумрак уже по-настоящему сгустился. Только теперь он заметил, что на пиршественном столе — на их пиршественном столе — она зажгла две свечи.
— У меня такое чувство, будто я целый день не ела, — весело сказала она. — Будто все время чего-то боялась.
— Боялась?
Она подняла рюмку.
— Проклятый инстинкт! — беспечно сказала она.
— Инстинкт? — переспросил он с испугом.
— Тебе этого не понять, — ответила она. — Ты ребенок. Ты этого не знаешь. Это словно какой-то страх, боишься того, что миновало, боишься, что все минует… А знаешь, выпей немного вина, хотя бы пригуби.
Он пригубил. Они через стол обменялись взглядом.
— За твое здоровье, мой мальчик! — сказала она; в мягком свете свечей глаза ее излучали тепло.
— Знаешь, мама, что я тебе скажу, — произнес он торжественно. — Ты красивее всех.
— Кого всех? — удивленно спросила она.
— Всех.
— Маленький Лорд! — сказала она.
Он понял, что она хотела произнести это беспечным тоном. И сделал вид, будто она и произнесла это беспечным тоном. Он поднял рюмку, коснулся ее губами, почувствовал успокоительный холодок золотистого напитка и желание выпить еще. «Эрна!» — в ту же минуту подумал он.
Она спросила:
— О чем ты думаешь?
— Не знаю, мама. О том, что нам здесь очень хорошо.
— Какая славная девочка Эрна, — сказала она.
Он вздрогнул, но заметил, что она не обратила на это внимания. Проклятый инстинкт! А может, это просто случайность? Ему хотелось выяснить это сейчас же: неужели все, что происходит, в тот же миг становится известным кому-то другому? Неужели люди, состоящие в родстве, настолько похожи, что ничего не могут скрыть друг от друга?
— Почему ты сказала это именно сейчас? — спросил он, услышав настойчивость в собственном тоне.
— Почему? Сама не знаю, — ответила она и вдруг с испугом посмотрела на часы. — Мальчик мой, а знаешь ли ты, что тебе давно пора быть в постели!
Он знал, что она ответила правду и понимает, что он ей верит. Казалось, любые слова и фразы представляют собой шифр, понятный им обоим. Им двоим. Мы! Двое! Волнующие слова. Они снова увели Вилфреда далеко-далеко.
— Кстати, она заходила и спрашивала тебя.
— Кто? — Он ощупью пробирался назад через разнообразные миры.
— Как кто? Эрна! Мы же говорили о ней…
— Когда, мама? Когда это было?
— Примерно… да, пожалуй, недавно, с час назад. Впрочем, она даже ничего не спросила.
— Зачем же она приходила?
Проклятый инстинкт. Проклятый, трижды проклятый инстинкт. О чем догадалась эта робкая девочка, которая, казалось, была лишена какой бы то ни было проницательности?
— Зачем она приходила? Наверное, навестить… меня. Она принесла очаровательные анемоны.
Он посмотрел по направлению материнского взгляда и увидел букет в зеленой вазе на белом кабинетном рояле. Раньше Вилфред не заметил цветов. Эрна напоминала о себе. Она отныне как бы присутствовала в их доме.
Мать осушила рюмку и стала убирать со стола. Чары, связывавшие их, развеялись, осталась взаимная подозрительность, а может быть… Вилфред не мог поверить, что она что-то знает, сознает или хотя бы улавливает.
— Впрочем, я вспомнила, она говорила что-то о поездке на острова. Кажется, они собираются туда завтра.
— А ты поедешь с нами, мама? — неожиданно спросил он.
— Я…
— Не говори этого! — быстро перебил он.
— Чего — этого?
— Ты знаешь.
— Ну хорошо, предположим, знаю. Все равно, я уже слишком стара для таких пиратских вылазок. Я думаю, мы посидим дома — тетя Кристина и я.
— Тогда и я тоже.
— Но почему? — Она этого ждала и вдруг добавила: — А может, мы и поедем, во всяком случае Кристина. Ее ведь не было, когда заходила Эрна…
Точно она сказала: тебя и ее не было дома…
— Тем лучше, мама, мы побудем дома с тобой вдвоем!
Но на этот раз в его голосе не было уверенности, и он не сумел одержать победу. Чтобы ложь была правдоподобной, надо в нее верить.
Она сказала: — Уже поздно. — Голос был решительный и пустой, шифра больше не существовало. Они молча сидели за квадратным столом, не имея сил подняться и уйти.
— Ну, пора… — наконец выговорила она, вставая. Они вместе поднялись по лестнице наверх. Из дверей комнаты Кристины просачивалась полоска света. В прохладном сумраке их руки встретились в беглом ласковом прикосновении.
— Спокойной ночи, — прошептали оба одновременно.
13
Вилфред проснулся. «Я не поеду с детьми на острова», — было первое, что он подумал. Теперь он называл их детьми.
Он окинул взглядом книги, стоявшие на полках, и уселся читать историю французского искусства, подаренную ему дядей Рене. Но сегодня ни репродукции, ни изысканные комментарии к ним, которые он понимал только наполовину, ничего не говорили его сердцу; и все-таки он принуждал себя читать, все время настороженно ожидая, что с минуты на минуту что-то случится. За окном вставало свежее ясное утро, но он старался не обращать внимания — время игр миновало.
Но как раз когда он рылся на полках и в шкафу, на глаза ему попались старые игрушки, к которым он не прикасался уже много лет, и теперь он взял их в руки с какой-то священной грустью. Это был линкор «Акаса», который он когда-то сам смастерил, — линкор с трубами, прибитыми большими гвоздями, и сложной системой капитанских мостиков, причем на самом верхнем стоял японский адмирал с раскосыми глазами, вырезанный из коряги. И еще здесь были целлулоидные и деревянные торговые суда с парусами и гребными винтами, банками и такелажем. Все эти сокровища были предметом зависти мальчишек, но Вилфред великодушно разрешал им ломать игрушки одну за другой. Сам он никогда не любил в них играть.
И тут он услышал шумные голоса детей и молодежи за окном. Смеясь и болтая, они поднимались по тропинке, идущей с берега; теперь Вилфред услышал и плеск весел на море. Товарищи искали его, они шли за ним. И вдруг Вилфреда охватил смертельный страх, — страх перед тем, что ему придется оказаться лицом к лицу с Эрной, и не только с ней, но и со всем тем, что связано с Эрной, а ему это вдруг надоело — надоело, и все тут! Он стал лихорадочно перебирать в уме всевозможные отговорки: болит голова, надо дочитать книгу, просто хочется побыть дома… Он выглянул в окно и увидел, что они уже близко, девочки и мальчики и кое-кто постарше, значительно старше самого Вилфреда, в красном, синем и зеленом, с разноцветными полотенцами, платками, шарфами и удилищами, а один даже с трубой, в которую он непрерывно трубил. Мать окликнула его. Потом он услышал, как она говорит с ребятами. Объясняет, что Вилфред у себя наверху, сейчас она сходит за ним. Потом она снова окликнула сына.
