— А я не знал, что среди Ширванширов есть и солдаты.
— Али хан, ваше высочество, был не солдатом, а офицером.
— Это не имеет значения, Асад-ас-Салтане, — сказал шахзаде и насмешливо добавил: — Ишь ты, офицер!
Я прикусил язык. Проклятье, совершенно вылетело из памяти, что в глазах правоверного иранца быть солдатом — дело недостойное.
На моей стороне был, кажется, только Бахрам хан. И то, наверное, только потому, что еще молод. Сидевший рядом с шахзаде господин Мушир-ад-Довле, занимающий высокий правительственный пост, втолковывал моему двоюродному брату, что Иран находится под защитой Аллаха и для того, чтобы блистать, ему не нужны мечи. В прошлом сыны Ирана уже доказали свою отвагу.
— В сокровищнице шахиншаха хранится модель земного шара, отлитая из чистого золота, — сказал он, заканчивая свои наставления. — Каждое государство на этой модели отмечено отдельным драгоценным камнем. Лишь территория Ирана выложена алмазами. Это больше, чем символ. Это признанная всем миром истина.
Я вспомнил иностранных солдат, оккупировавших страну, и полицейских в драных мундирах, которых видел в Энзели. Это Азия! Азия, которая из страха стать европейской сложила оружие перед Европой! Шахзаде презирает воинскую службу. И это наследник шаха, совершившего некогда, при участии моих предков, победоносный поход на Тифлис. Иран в те времена был гордой страной, и иранцы умели владеть оружием. Как все изменилось и обмельчало! Теперь шахзаде поэзию предпочитает пулемету. Может быть, потому, что он лучше разбирается в поэзии? И шахзаде, и мой дядя уже стары. Иран умирал, но умирал изысканно. Мне вспомнился Омар Хайям:
День и ночь — шахматная доска,
Там судьба играет с человеком.
Его возвысив, объявит «шах» и «мат»,
И на место поставит благополучно.
Увлекшись своими мыслями, я не заметил, что прочитал эти стихи вслух. Лицо шахзаде просияло.
— Значит, вы стали солдатом случайно. Почему же не говорите об этом? Вижу, вы человек образованный. Стали бы вы военным, если б вам пришлось самому избрать свою судьбу?
— Ваше высочество интересуется, каким бы стал мой выбор? Я выбрал бы четыре вещи: рубиновые губки, музыку, мудрые изречения и еще красное вино.
Это знаменитое стихотворение Дагиги, которое я вовремя догадался вставить, вернуло мне благосклонность собравшихся. Даже мулла с ввалившимися щеками доброжелательно улыбнулся мне.
В полночь распахнулись двери столовой, и мы проследовали туда. На коврах была расстелена огромная скатерть, уставленная большими кусками белого лаваша, множеством больших и мелких тарелок. В середине стоял большой медный поднос с пловом. По углам комнаты неподвижно стояли слуги с фонарями в руках. Мы расселись, мулла прочитал краткую молитву, после чего все приступили к трапезе.
Еда — это единственное занятие, при котором иранцу положено спешить.
Со мной рядом сидел Бахрам хан. Он ел мало.
— Тебе нравится Иран?
— Да, очень.
— Ты долго будешь здесь?
— Пока турки не возьмут Баку.
— Я завидую тебе, Али хан.
В его голосе прозвучало восхищение.
— Ты стрелял из пулемета, видел слезы врага. Иранский же меч заржавел. Мы восхищаемся написанными тысячу лет назад стихами Фирдоуси, можем сразу отличить Дагиги от Рудаки. Но никто из нас не умеет ни строить автомобильных дорог, ни командовать полком.
Автомобильные дороги… Я вспомнил залитую лунным светом мардакянскую дорогу. Это хорошо, что в Азии не умеют строить автомобильных дорог. Иначе карабахский гнедой ни за что не догнал бы европейский автомобиль.
— Зачем вам нужны автомобильные дороги, Бахрам хан?
— Чтобы перевозить на грузовиках солдат, хоть министр и считает что нам солдаты ни к чему. Нет, нам нужны солдаты. Нам нужны пулеметы, школы, больницы, упорядоченная система налогов, новые законы и такие люди, как ты. Меньше всего нам нужны старые стихи с их нытьем. Есть новые песни и новые стихи. Ты слышал о поэте Ашрафе из Гилана? — Бахрам хан наклонился ко мне и стал читать:
Страдания и горе царствуют на родине.
Восстань и иди за гробом Ирана.
Юность Ирана погибла в погребальной процессии.
Луна, поля, горы и долины залиты ее кровью.
— Если бы шахзаде услышал эти стихи, он назвал бы их «отвратительными строками» и заявил, что они оскорбляют его поэтический вкус.
— Есть еще одно стихотворение. Его написал Мирза Ага хан, — увлеченно продолжал Бахрам хан. — Вот послушай:
Да хранит Аллах Иран от владычества неверных,
Да не войдет иранская невеста в дом русского жениха.
Да не украсят прекрасные иранские женщины
Собрание английских лордов.
— Неплохо, — сказал я и засмеялся. Иранская молодежь явно отличалась от старого поколения отсутствием поэтического вкуса. — Однако скажи мне, Бахрам хан, чего ты добиваешься?
Я спросил это и почувствовал, как Бахрам хан весь сжался, нервно заерзал, удобней устраиваясь на светло-красном ковре.
— Ты был когда-нибудь на Сипех-мейдане? — начал он. — Там стоят сто пушек, их дула направлены во все стороны света: на север, на юг, на восток и на запад. Но пушки эти старые, ржавые. А ведь, кроме этих бесполезных, запылившихся пушек, доставшихся нам в наследство от прошлых поколений, у Ирана нет другой артиллерии. Ты знаешь, что Иран не имеет ни одного военного укрепления, что у нас нет военных кораблей, а вся наша армия состоит из русских казаков, английских оккупационных войск и четырехсот человек дворцовой стражи? Ты взгляни на своего дядю, посмотри на шахзаде, на всех остальных государственных мужей. Мутные глаза, дряблые руки! Они одряхлели и проржавели, как пушки на Сипех-мейдане! Их время прошло, они должны уступить свое место. Наше будущее слишком долго находилось в усталых, одряхлевших руках всяких шахзаде и поэтов. Довольно! Иран напоминает протянутую за милостыней руку старого нищего. Я хочу превратить эту дряхлую ладонь в крепкий молодой кулак. Оставайся с нами, Али хан. Я слышал о тебе кое-что, знаю, как ты с пулеметом в руках защищал бакинскую крепость, знаю, что ты перегрыз горло врагу. В Иране надо будет защищать нечто большее, чем старую крепость, и в твоем распоряжении будет оружие помощнее пулемета. Это лучше, чем проводить дни в гареме или любоваться прелестями базара.
Я задумчиво молчал. Тегеран! Один из древнейших городов мира. Вавилоняне называли его Рога-Рей — город царей. Пыль древних преданий, дворцы с поблекшей, осыпавшейся позолотой. Покосившиеся колонны Алмас-сарая, выцветшие узоры древних ковров и тихая гармония древних рубай — все это — прошлое Ирана, его настоящее, будущее встало перед моими глазами!
— Бахрам хан, — сказал я, наконец. — Предположим, ты добьешься своего, проложишь асфальтовые дороги, построишь военные укрепления, пошлешь самых худших поэтов учиться в современные школы. Не погубит ли все это дух Азии?
Он улыбнулся в ответ.
— Дух Азии? Мы построим на Топ-мейдане большой дом. Соберем туда флаги с мечетей, рукописи поэтов, миниатюры, мальчиков, развращенных пороками нашей морали, — ведь все это тоже дух Азии. А на фасаде этого дома мы красивыми буквами напишем — «Музей». Его высочество шахзаде мы назначим директором музея, а твоего дядю Асада-ас-Салтане — охранником. Ну что, поможешь нам в строительстве такого музея?
— Мне надо подумать, Бахрам хан.
Обед окончился. Гости разбились на отдельные группы и тихо беседовали.
Я вышел на открытую веранду и с удовольствием вдохнул свежий воздух, напоенный ароматом роз. Где-то вдали за глиняными куполами базара, невидимый в ночной темноте стоял шамиранский дворец, и там, среди ковров и подушек ждала меня Нино. А может быть, она спит, чуть приоткрыв губки, и глаза ее покраснели от слез. Мне стало грустно. Я готов скупить все драгоценности базара и бросить их к ее ногам, лишь бы вновь увидеть эти глаза смеющимися.
Иран! Неужели я должен остаться здесь среди евнухов и шахзаде, дервишей и шутов? Остаться, чтобы прокладывать асфальтовые дороги создавать армию? Втащить в Азию еще частицу Европы?
И вдруг я отчетливо осознал, что для меня нет на свете ничего роднее и дороже смеющихся глаз Нино. Когда эти глаза улыбались в последний раз? В Баку у крепости? Как давно это было!
Я почувствовал звериную тоску по Баку, его пыльным крепостным стенам, солнцу, заходящему за горизонт. Я явственно услышал, как у ворот Боз Гурда воют шакалы, задрав к луне морды. Ветер принес на бакинские пустоши песок степей. Песчаный берег покрыт пятнами нефти. У Девичьей башни громко расхваливают свой товар торговцы. Николаевская улица ведет к лицею святой Тамары. Во дворе лицея под деревьями стоит Нино с тетрадями под мышкой и восторженно смотрит на меня.
