Веселое расположение духа, в каком находились спутники Тартарена, сознание исполненного долга, белая-белая Юнгфрау, точно дым, поднимавшаяся к небу, – всего этого было более чем достаточно, чтобы герой наш забыл то, что он здесь оставил, оставил, может быть, навсегда и даже не простившись. Когда же они вышли на окраину Интерлакена, Тартарен на ходу поплакал сперва в жилетку Экскурбаньесу: «Послушайте, Спиридион», – потом в жилетку Бравида: «Вы меня знаете, Пласид…» Дело в том, что по иронии судьбы этого лихого вояку звали Пласидом, а Спиридионом – этого толстокожего буйвола60 с низменными инстинктами.
К сожалению, тарасконцы, не столько сентиментальные, сколько галантные, сердечным делам не придают большого значения. «Кто теряет женщину и пятнадцать су, тот теряет только деньги», – наставительно заметил Пласид, и такого же мнения придерживался Спиридион. Что касается невинного Паскалона, то он страшно боялся женщин и краснел до ушей, когда при нем называли Малую Шейдек, – он полагал, что речь идет о какой-то особе легкого поведения. Несчастный влюбленный поневоле прекратил свои излияния и прибегнул к наиболее верному способу, а именно – стал утешать себя сам.
Да и какую печаль не рассеяла бы живописная дорога, которая тянулась сперва мимо извилистой, белой от пены реки, чей рокот, как гром, отдавался в ельнике, покрывавшем крутые ее берега, а затем спускалась в узкую, глубокую и сумрачную лощину!
Тарасконские депутаты с каким-то благоговением, с каким-то священным ужасом глядели вокруг. Так чувствовали себя спутники Синдбада Морехода, когда впервые увидели манговые деревья и всю гигантскую тропическую флору берегов Индии. До сих пор тарасконцы знали только свои лысые каменистые горки и никогда не думали, что может быть столько деревьев сразу на таких высоких горах.
– Это еще что!.. Вот вы увидите Юнгфрау! – говорил П.К.А., наслаждаясь их изумлением и сознанием, что он растет в их глазах.
Словно для того, чтобы оживить пейзаж, смягчить его суровость, на дороге мелькали кавалькады, катились поместительные ландо, и в их окнах были видны вуали, развевавшиеся на ветру, и лица пассажиров, с любопытством разглядывавших депутацию, сомкнувшуюся вокруг своего вождя. Время от времени попадались палатки с деревянными игрушками, на обочинах стояли как вкопанные девочки в соломенных шляпках с широкими лентами и в пестрых платьях, пели в три голоса песни и предлагали малину и эдельвейсы. Порою альпийский рог посылал в горы свою унылую ритурнель, ущелья отражали и усиливали ее звуки, а потом она постепенно сходила на нет, точно облако, превращающееся в пар.
– Как красиво! Ну прямо орган… – похожий на святого с витража, со слезами на глазах лепетал, придя в экстаз, Паскалон.
Экскурбаньес ревел во всю мочь, и эхо разносило окрест его тарасконский выговор:
– Хо-хо-хо!.. Двайте шумэть!..
Однако двухчасовая ходьба среди однообразного пейзажа, хотя бы это был пейзаж зелено-голубой, с ледниками в глубине и звучный, как часы с музыкой, все-таки утомительна. Грохот потоков, трехголосные хоры, игрушечники и маленькие цветочницы – все это опостылело нашим путешественникам, а главное – сырость, пар на дне этой воронки, куда совсем не заглядывало солнце, чмокающая под ногами земля, заросшая цветущими водяными растениями.
– Тут недолго и плеврит схватить, – поднимая воротник, ворчал Бравида.
Потом стали сказываться усталость, голод, дурное расположение духа. Трактира нигде не было. Экскурбаньес и Бравида набили себе животы малиной и теперь жестоко страдали. Паскалей, этот ангел во плоти, которому бессовестные спутники взвалили на плечи не только знамя, но и ледоруб, и мешок, и альпеншток, – и тот утратил свойственную ему жизнерадостность и перестал скакать.
На одном из поворотов, когда они переходили Лючинен по крытому мосту, какие строят в этих краях, где так часты снежные заносы, их оглушило отчаянное завывание рога.
– Ну, ну, довольно, довольно!.. – в ужасе возопила депутация.
Человек гигантского роста, прятавшийся в засаде у обочины дороги, вынул изо рта длинную еловую трубу, доходившую до самой земли и оканчивавшуюся резонатором, который придавал этому доисторическому инструменту звучность артиллерийского орудия.
– Спросите его, нет ли тут поблизости трактира, – сказал президент Экскурбаньесу, который, обладая громадным апломбом и карманным словариком, считал, что в немецкой Швейцарии он может служить депутации переводчиком. Но не успел он достать словарь, как незнакомец заговорил на прекрасном французском языке:
– Трактир, господа?.. Ну конечно!.. До «Ручной серны» два шага… Позвольте, я вас провожу.
Дорогой он им про себя рассказал, что несколько лет прослужил комиссионером в Париже, на углу улицы Вивьен.
«Тоже, значит, состоит на службе в Компании, черт его дери», – подумал Тартарен, однако решил оставить своих спутников в блаженном неведении. Сослуживец Бомпара очень им всем пригодился, так как, хотя над входом в «Ручную серну» красовалась французская вывеска, говорили здесь на скверном немецком языке.
Немного погодя тарасконская депутация, усевшись вокруг огромной сковороды, на которой им была подана яичница с картофелем, восстановила свои силы и доброе расположение духа, столь же необходимое южанам, как солнце их родному краю. Выпили изрядно, покушали плотно. После многочисленных тостов за президента и за успех его начинания Тартарен, которого с первого же момента заинтересовала вывеска, обратился к игроку на: роге, замаривавшему червячка в углу:
– Стало быть, у вас здесь водятся серны?.. Я думал, в Швейцарии они повывелись.
Тот прищурился.
– Нельзя сказать, чтобы их тут было много, но все-таки мы вам покажем.
– Да президенту пострелять хочется, вот что!.. – вне себя от восторга воскликнул Паскалон. – Он бьет без промаха.
Тартарен пожалел, что не взял с собой карабина.
– Подождите, я поговорю с хозяином.
Оказалось, что хозяин прежде охотился на серн. Он предложил свое ружье, порох, дробь и даже вызвался проводить путешественников в такое место, где водятся серны.
– А ну, вперед! – сказал Тартарен.
Он рад был доставить альпинцам удовольствие похвалиться меткостью своего вождя. Правда, это задержка. Ну, ничего, Юнгфрау подождет!
Выйдя из трактира черным ходом, они прошли садик, занимавший не больше пространства, чем цветник при доме начальника железнодорожной станции, отворили калитку и сразу очутились в глубокой теснине, где росли только ели да колючий кустарник.
Трактирщик пошел вперед, и вскоре тарасконцы увидели, что он уже очень высоко забрался, размахивает руками, бросает камни – вероятно, для того, чтобы поднять серну. С великим трудом добрались они до него по кремнистым отвесным склонам, особенно тяжким для людей, вроде наших добрых тарасконских альпинистов, только что вставших из-за стола и не привыкших лазать по горам. А тут еще духота, дуновение близкой грозы, гнавшее медлительные тучи по верхам гор, над самой головой у путешественников.
– А, чтоб!.. – охал Бравида.
– А ну их всех! – ворчал Экскурбаньес.
– Извините за выраже-е-ение!.. – блеющим голосом прибавлял за них кроткий Паскалон.
Внезапно проводник подал им знак молчать и не двигаться.
– С оружием в руках не разговаривают, – строго заметил Тартарен из Тараскона, и все ему повиновались, хотя вооружен был только президент.
Все стояли не шевелясь и затаив дыхание. Вдруг Паскалон крикнул:
– Гляньте-ка, серна, гляньте-ка!..
В ста метрах от них, укрепившись всеми четырьмя ножками на самом краю скалы, красивое, словно выточенное из дерева животное светло-рыжей масти бесстрашно смотрело на пришельцев. Тартарен, по своему обыкновению не спеша, вскинул ружье и хотел было прицелиться, но серна уже исчезла.
– Это ты виноват, – сказал командир Паскалону. – Ты свистнул… Это ее спугнуло.
– Да разве я свистел?
– Ну, значит, Спиридион…
– Да бог с вами! Я и не думал.
Все, однако, слышали резкий продолжительный свист. Но президент их успокоил, – он сказал, что серны при приближении опасности с шумом выпускают из ноздрей воздух. Какой же Тартарен молодчина! Он и в охоте на серн смыслил не меньше, чем в любой другой! По зову проводника все снова пустились в путь. Однако подъем становился все труднее, гора все круче, справа и слева зияли пропасти. Тартарен шел впереди и ежеминутно оборачивался, чтобы помочь депутатам, протянуть им руку или же карабин.
– Руку! Если можно, руку! – молил доблестный Бравида, безумно боявшийся заряженных ружей.
Снова знак проводника, снова остановка, снова все задирают головы вверх.
– На меня капнуло! – растерянно пробормотал командир.
В ту же минуту загремел гром, но его покрыл голос Экскурбаньеса:
– Тартарен! Серна!
Серна, перемахнув через впадину, золотистым бликом скользнула мимо них так быстро, что Тартарен не успел прицелиться, но продолжительный свист, исходивший из ее ноздрей, они все же расслышали.
