Были тут и семьи ремесленников. Устроившись под тенью стены, или откоса, или куста, или небольшого дуба, они сидели, окруженные детьми, узлами с бельем, ящиками с инструментами. Женщины, хотя еще немного растерянные, уже принялись за обычные дела: расставили посуду, натянули между деревьями веревки, поставили на таган кастрюлю, а кое-где выстроили по росту коробки с надписями: мука, соль, перец, пряности. А мужчины все еще не могли прийти в себя. Они сидели неподвижно, обхватив руками колени. Они охотно здоровались с проходящими мимо.
Дети не играли. Было тихо, лишь изредка от мягкого ветра потрескивали сожженные солнцем листья, да время от времени казалось, что само солнце вдруг издает звук вспыхнувшего пламени. Только лошади и мулы позванивали уздечками и топали, отгоняя мух, иногда ржали; но это был не призыв, а робкая жалоба. Ослы попытались начать свой концерт. Но гулкие удары палкой по животам тотчас заставили их прекратить рев. Тучи ворон безмолвно кружились над деревьями. Перья их побелели под безжалостным солнцем.
Крестьяне устроились лучше и быстрее приходили в себя. И места они выбрали себе очень удачные: дубы, небольшие ложбины, где трава была сухой, но высокой, сосновые рощи. Многие уже освободили свою территорию от камней. И все вместе, хотя каждый для себя, резали ветки дрока и вязанками тащили их к себе в тень. Женщины обдирали толстые прутья и плели из них решетки. Дети, насупившись, с серьезным видом затачивали колышки.
Несколько пожилых женщин, не занятых плетением решеток и, кажется, облеченных дипломатическими полномочиями, переходили, улыбаясь, от одной группы к другой, якобы собирая полевой салат. Объединившись, они начали собирать навоз, сгребая в кучу подстилки своих лошадей и мулов.
Шум доносился только из ящиков с курами, которых еще не выпустили на волю; свиньи были привязаны около пней; веревки впивались им в ноги, но они не кричали, а лишь тихонько похрюкивали и шевелили своими удивительно подвижными пятачками, принюхиваясь к странным запахам этой новой жизни. Они уже научились прятаться под кустами, когда над ними раздавалось хлопанье вороньих крыльев.
Гаечки, чье пение напоминает скрежет железа, перекликались без устали, заполняя пространство своими криками, доносившимися с самых удаленных деревьев. Слышались довольно бодрые голоса детей, женщины окликали кого-то по имени, мужчины разговаривали со скотиной, а вдали раздавался звон колокольчиков охотничьих собак, пущенных по следу.
Люди притащили с собой буфеты, диваны, печки с трубами, которые они пытались приладить, а потом закрепить их за ветки деревьев; ящики с кастрюлями, корзины с посудой и бельем, каминные часы, подставки для дров, таганы, тачки. Мебель стояла в садах, под деревьями, на ветру. Было видно, что ее расставили так же, как в той комнате, откуда ее вытащили. Иногда она стояла вокруг стола, накрытого клеенкой или скатертью, окруженного пятью или шестью стульями или креслами в чехлах. Порой можно было увидеть праздно сидящую на стуле, а не на траве женщину со сложенными на коленях руками, а рядом с ней или где-нибудь поблизости мужчину, стоящего в растерянности, как захваченный врасплох герой. Они не двигались. Словно персонажи живых картин, они, не мигая, смотрели на далекий покинутый дом мудрым и страдальческим взглядом.
Другие — мужчины, женщины, дети, те, что притащили свои товары, рулоны сукна, полные мешки, ящики, — сидели, прислонившись к ним, или лежали на них, напряженно вглядываясь и вслушиваясь.
«Может быть, я найду здесь моего Джузеппе, если только он не умер?» — сказал себе Анджело и подумал, что смерть Джузеппе здорово осложнила бы его положение. «Дело мое — табак».
Надо было искать его, а не мыть трупы с монахиней. Но где искать его в городе? И у кого спрашивать? (Он снова представил площадь, покрытую трупами и умирающими, и ужас тех, что неслись, словно бешеные собаки, по улицам; он снова услышал барабанную дробь похоронных дрог, эхом отзывавшуюся в бесчисленных кварталах.) Здесь, среди зелени, на свежем воздухе, несмотря на тучи ворон и обезумевшее солнце, мысли принимали другой оборот. Во всяком случае, он действительно потерял с монахиней много времени. Он это понимал. Но не всегда удается поступать благоразумно.
У края дороги он увидел валявшиеся в траве маленькие весы с роговыми чашками для взвешивания табака. Он бросил взгляд через насыпь и увидел старую женщину, расставлявшую коробки около пня.
— Мадам, вы случайно не продаете табак?
— Продавала, — ответила старуха.
— Может, у вас остались хоть какие-нибудь крошки?
— Иди ты со своими крошками, у меня свежий есть.
Анджело перескочил через насыпь.
Это была проворная старуха с маленькими сорочьими глазками и насмешливым беззубым ртом.
— Стало быть, у вас есть сигары? — спросил Анджело.
— А, так ты из любителей сигар? У меня, милок, на все вкусы найдется. Только плати.
— Договоримся.
— Так что ты куришь? — Она взглянула на него. — Махорку?
— Нет, короткие сигары, — сухо ответил Анджело.
— Только-то! Тебе небось и полсигары хватит, милок?
— Хватит болтать, мамаша. Дайте-ка мне всю коробку.
С коробкой он, вообще-то, погорячился. У него оставалось всего четыре луидора. «Туго мне придется, если Джузеппе, не дай Бог, умер, — подумал он, — но ведь надо было поставить на место эту старуху с ее табачной жвачкой».
Она порылась в мешках, которые уже начала распаковывать, и вытащила коробку сигар. Анджело расплатился с невозмутимым видом.
— Вы, должно быть, тут всех знаете? — спросил он.
— Да, пожалуй, большую часть.
— Может быть, вы знаете некоего Джузеппе?
— Что ты, милок, разве их так всех упомнишь? Как он выглядит, твой Джузеппе? Как его попросту зовут? Может, у него есть какое-нибудь прозвище?
— Даже не знаю, какое у него может быть прозвище. Может быть, Пьемонтец? Он высокий, худой, с черными вьющимися волосами.
— Пьемонтец? Нет, Пьемонтца не знаю. Черноволосый, говоришь? Нет. Может, он умер?
— Я бы предпочел, чтобы он был жив.
— Ну это не ты один предпочитаешь. Но очень может быть, что твой Джузеппе уже ест корни сирени. Сейчас многие помирают, заметил?
— Ну не все, — возразил Анджело. — Кое-кто еще жив.
— Да! Хорошенькие дела, — ответила старуха.
Пока они так говорили, подошла какая-то женщина и попросила понюшку табака. Похоже, что она была у кого-то в услужении. Вид у нее был совершенно растерянный.
— Постой-ка, — сказала старуха, — вот она, может, слыхала о твоем Джузеппе.
— Мадам Мари, — сказала женщина, — дайте мне немного табачку, пожалуйста. Если можно, не слишком сухого.
— Ну конечно, можно, мой птенчик. Передай-ка мне вон тот мешок слева, у твоих ног. Ну и как тебе тут живется?
— Стараюсь держаться. Только это нелегко.
— Где ты теперь пристроилась?
— У Маньянов, там, под дубами.
— Ты у них стряпаешь?
— Не совсем, — ответила женщина, в упор посмотрев на Анджело. — Просто мне страшно на открытом воздухе. Мне нужно хоть какое-то общество. Не все ли равно кто?
— Так, может, вы и поладите. Этому парню тоже нужно общество. Он хотел бы найти какого-то Джузеппе.
Женщина выпрямилась, уперев руки в бока:
— Кто это Джузеппе?
— Мужчина, мой птенчик, — ответила старуха.
— Я ищу друга, — уточнил Анджело.
— Все сейчас ищут друзей, — сказала женщина.
Она задумалась, что сделать раньше: откинуть падавшие на лоб волосы или взять понюшку табака. Оглядела Анджело с головы до ног и взяла табак.
Потом ветки оливы зашевелились, и появился мужчина.
— А ты что тут делаешь? — спросила женщина.
— Что, не видишь? Мадам Мари, мне бы сейчас найти мой табак. Вы уже немного тут разобрались?
— Это ты, Клеристон? — спросила старуха. — Ну что, Клеристон, ты уже пристроил своего мула? Я еще не добралась до твоего табака. Ты ведь мне все свалил в кучу. Твой табак вон в тех ящиках внизу. Доставай сам или попробуй другого. Решай, милок.
Милого в нем, правда, ничего не было. Это был здоровый толстый мужик с ногами колесом и обезьяньими руками. Но с живым, умным взглядом…
— Тут вот человек ищет Джузеппе, — сказала женщина.
— Какого Джузеппе? — спросил мужчина.
— Просто Джузеппе, — ответил Анджело.
— А что он делает?
— Сапожник.
— Нет, не знаю. Тебе бы к Феро сходить.
— А правда, — сказала женщина.
— Он тоже сапожник. Сапожники знают друг друга.
— А где он, этот Феро?
— Поднимись вон туда, к соснам. А он еще выше, в можжевеловых зарослях.
Наверх, от одной террасы к другой, вела тропинка. На террасах, укрепленных небольшими каменными стенами, шуршали листвой и поблескивали черными изогнутыми стволами оливы. Их легкая, словно пена, кудрявая листва, еще не совсем выжженная солнцем, отливала жемчужно-серым светом. В тени этой прозрачной шелковой вуали маленькими группами располагались люди. Они ели. Было около полудня.
