– И вы в это верите?
– Так уж принято.
– И вы действительно поститесь?
– Ну конечно же.
Господин Лепленье вдруг вспомнил, каким он в тот день увидел обычно цветущего Жозефа: восковые веки, серые ввалившиеся щеки.
– Правду говорит, – пробормотал старик и добавил громче: – Значит, вы верите в чудеса, господин Зимлер.
– Ни в малейшей степени.
– Тогда зачем же…
– А что вы хотите? Все евреи постятся в этот день. Это что-нибудь да значит.
Элен низко склонила вдруг омрачившееся лицо над японским пейзажем. Жюстен перестал смотреть картинки, он весь покраснел, прислушиваясь к разговору старших.
Господин Лепленье выпрямил свой торс и соизволил пошутить:
– Вы говорите: «целые сутки»? Значит, и ночь идет в счет, а?
– В эту ночь спать не ложатся.
– Да бросьте шутить! Значит, вы тоже не спали?
Жозеф рассмеялся от всей души.
– Я, конечно, спал; но отец, дядя…
– Как? Значит, господин Ипполит Зим…
– Ну да, все старшие не ложились.
– Пфф! И они всю ночь стоя читали древнееврейские книги и не снимали ермолок?
Жозеф утвердительно кивнул.
– А почему вы не последовали их примеру?
– Видите ли, отвыкаешь.
– И вы не понимаете ни слова из того, что читают?
– Отец и дядя понимают! Большинство эльзасских евреев знает древнееврейский язык.
– Стало быть, они свято верят в конечное отпущение грехов?
– Не знаю. Мы никогда на эту тему не говорим.
– Никогда не говорите? Никогда не обсуждаете, пе спорите?
– Нет, – кротко ответил эльзасец, – не обсуждаем. Так повелось. Таковы уж мы есть.
«А все-таки – муравей!» – подумала Элен со странным ощущением раздражения и страха. На минуту ей даже показалось, что нападает не отец, а Жозеф Зимлер. Это зрелище было ей внове.
– Прекрасно. Если вы, так сказать, поступились ночным бдением, чего же тогда ждать от молодых? – продолжал атаку господин Лепленье, тыча трубкой в сторону Жюстена, который сидел ни жив ни мертв от стыда. – Особенно если они обучаются в лицеях республики?
– Этого я не знаю. У меня никогда не было времени ходить в школу. Говорю это не для хвастовства. Я, что называется, неуч. (Здесь Жозеф бросил быстрый взгляд в сторону Элен.) Не думаю, чтобы образование имело к этому какое-нибудь отношение.
– Черт побери! Но раз вы французские граждане, какой же вам смысл быть еще… гм… еврейскими гражданами?
– И это говорите вы, господин Лепленье! Разве об этом нам не стараются напомнить при любом случае – хотя бы в Коммерческом клубе?
– Ах да… да… Впрочем… впрочем… это шайка глупцов и дикарей. Но ведь вы, господин Зимлер, уже не сидите безвылазно в своей берлоге и от этого ничего не теряете. Нас еще просто не знают. А через двадцать лет они… – 11 старик снова ткнул трубкой в сторону Жюстена.
– Возможно, – кратко ответил Жозеф, с гордостью взглянув на племянника. – Зато вот они лучше нашего будут знать, что им делать.
Элен не выдержала. Мальчик, сидевший рядом с пей, трясся от страха. Она вмешалась в разговор:
– Вы нам, право, наскучили, папа, этими рассуждениями. Каждый поступает так, как знает. Почему бы вам не показать ваших гриффонов господину…
Она положила руку на плечо мальчика; тот вскинул на нее глаза, – в них уже не было ни капли доверия и снисходительности. Но улыбка Элен, по-видимому, обладала одной особенностью: всякое злое чувство таяло под ее лучами, как масло под лучами солнца; и мальчик ответил сдавленным голосом:
– Жюстену.
Девушка, скрепив ласковым взглядом состоявшееся перемирие, закончила фразу:
– Почему бы вам, папа, не показать ваших гриффонов господину Жюстену?
– Хорошо, – буркнул старик. Не зря он рассчитывал на то, что дочь сумеет вывести его из любого неприятного положения.
Элен вправе была сказать, что не по ее желанию Жозеф очутился в саду рядом с ней, – наоборот, она всячески старалась избежать этого.
Но, ревнуя о славе своих гриффонов, старик Лепленье опасался, что эльзасец не сумеет оценить их несравненные достоинства. Воспользовавшись тем, что Элен надевает перчатки и шляпу, он поспешно схватил Жюстена за руку п повлек его к псарне, забавно выбрасывая свои длинные худые ноги, чтобы рассмешить мальчика.
То, чего следовало избежать, все-таки произошло.
– Вы редко выезжаете, мадемуазель? – рискнул для начала Жозеф.
Сумел ли он произнести эту избитую фразу так, что она не прозвучала ни пошло, ни глупо?
– Очень редко, – ответила Элен. Она прищурилась, вглядываясь с грустной признательностью в знакомые ей уже двадцать два года места.
Усадьба Лепленье стояла на возвышенности, ближе к спуску. Узкая и длинная полоса земли – гектаров в десять – отделяла дом от главных ворот, выходивших на Нантское шоссе. Верхняя часть парка была покрыта сосновым леском, здесь же были разбиты искусственные лужайки, огород и двор, засаженный, на нормандский манер, яблонями и шпанскими вишнями.
Господский дом, построенный еще во времена Регентства, был обращен фасадом к дороге. Южная его сторона, составлявшая основание прямоугольника, выходила окнами на долину, где шелестели столетние дубы и расстилались обширные заливные луга. На противоположном высоком берегу реки, глубоко подмытом ее течением, шли уступами рыжеватые перепаханные поля. И наконец, возвышаясь над всем остальным пейзажем, кряжистое плоскогорье в полукилометре отсюда перерезало линию горизонта и сбегало к югу, унося на себе фермы, угодья, поля, вязы и свет.
Лето шло на убыль. Небеса хранили еще неестественную лазурную синеву, но осень уже тронула своей печатью изнанку каждого листа.
Жозеф никогда не мог забыть этого ослепительно яркого дня, этого расточительного багрянца виноградных листьев, вьющихся вдоль стен. Он посмотрел вокруг и сказал:
– Я вас вполне понимаю.
Слова эти были произнесены таким тоном, что Элен еще ниже опустила ресницы. Она бросила безнадежный взгляд на равнину и быстро направилась к собачьим будкам, куда прошел ее отец.
«Почему? Почему?» – думала она, чувствуя, как кровь шумит у нее в ушах… Каждое слово рождало предчувствие чего-то неизбежного и от этого звучало по-особому.
Жозеф не бежал за ней, но и не отставал. Элен слышала за собой его шаги, ступавшие в такт ее шагам.
«Вот оно, – думала девушка, – вот оно, беспощадное упорство муравья!»
– У вас есть брат, мадемуазель?
– Да, есть.
– А он похож на вас?
Элен обернулась к вопрошавшему. Нет, он робеет, оп сконфужен. Два покорных глаза глянули на нее с пламенным смирением. Она вздрогнула, как будто почувствовав прикосновение льдинки к своим великолепным плечам.
Но правы утверждающие, что смех – наиболее верное орудие против козней лукавого. Счастливцы, которые наделены этим даром от природы, даже не сознают своей мощи.
Смех Элен можно было сравнить с брызгами апрельских лучей. Ее смех заключал в себе множество оттенков: в зависимости от обстоятельств он бывал то знаком согласия, то предложением дружбы. Он мог выразить уважение, похвалу, сдержанность, заменить уклончивый ответ и мягкий отказ. В нем не было только одного – насмешки. Радость жизни несовместима с оскорблением. Впрочем, это уж слишком серьезная игра; женщина идет на нее только в самом крайнем случае. Нападать – значит признать равенство своего противника. При всех прочих обстоятельствах предпочтительнее молчание или веселая улыбка.
Когда беседа начинала спотыкаться о подводные камни, Элен, чтобы предотвратить роковые паузы, разражалась смехом, все приходило в равновесие, и в воздухе как бы проносился очистительный порыв ветра. Смех этот был тем более удивителен, что голос Элен обычно звучал серьезно и немного приглушенно. Тот не понял бы ничего в характере мадемуазель Лепленье, кто не разгадал бы в ее заразительном смехе ободряющую мягкость сиделки.
Обсудив с разных точек зрения и взвесив во всей его сложности вопрос, заданный Жозефом, который молча теребил усы, Элен снова взглянула вдаль и снова рассмеялась.
– Похож ли он на меня? Бедный мальчик, он был бы очень этим огорчен.
– Но почему? – осведомился Жозеф, и голос его сразу потускнел, как удаляющаяся дробь барабана.
Дружелюбный смех стал еще нежнее:
– Почему? И так уж в его крови слишком много нашего, фамильного. Еще одна лишняя капля была бы ему не на радость, а на горе.
Жозеф поддался добродушию своей собеседницы:
– Неужели же она такая страшная, эта кровь?
– Да, страшная, – ответила девушка, стараясь не глядеть на Жозефа.
В глазах Элен зажглись искры, игра которых могла означать только одно – вспышку переполняющей ее жизни. В эту минуту ей казалось, что она сжимает в руке весь мир, как детский мячик. Она с трудом нашла в своем голосе мягкие ноты:
– Кровь ветреников, бездельников, вольнодумцев – словом, ничего, что необходимо для деятельности в обществе.
