— Война, — качала головой мать. — Нельзя говорить такие вещи. Завтра Йом-Кипур. Еще Господь Бог услышит и запишет в книгу.
— Да он просто болтает всякую чушь.
— Не верю я ни в какого ксендза-еврея.
— Фантазирует, — Михал махнул рукой.
— Нечего ему лезть в дела чужих детей!
Из мчащегося трамвая я увидел желтоватое окно с люстрой.
К обеду пришел пан Крауз, начальник Михала, заведующий экономическим отделом ЦК ППР[87]. Мать подала борщ, говядину со свеклой и клюквенный кисель. Это был прощальный обед — Михал переходил в Управление внешней торговли. Разговор шел о России, где оба провели войну. Михал вспоминал Орск. Заснеженные избы. Нефтезавод. Колонны заключенных. (Я думал, что говорят «пленные».) Пан Крауз допил чай и отодвинул стакан.
— Эмбарго, — внезапно сказал он.
— Что вы имеете в виду? — спросил Михал.
— Американцы хотят объявить запрет на продажу товаров стратегического назначения Советскому Союзу. Тут-то мы и сможем оказать услугу русским товарищам. Будем покупать для них. Официально и из-под прилавка.
— Долить? — Мать поднесла к стакану пана Крауза чайник.
— К чайку привык в Казахстане.
* * *
Ночью зазвонил телефон. Зашлепали две пары домашних туфель.
— Алло! — Михал взял трубку. — Соединяют с Прагой, — сказал матери.
— У нас никого нет на Праге[88], — услышал я голос матери.
— С чешской Прагой!
— Что?
— Алло! — закричал Михал. — Это Муля!
— Муля! — крикнула мать. — Что он делает в Праге?
— Остановился по дороге в Италию.
— В Италию? Зачем он туда едет?
— Лечить евреев, которых нелегально переправляют в Палестину.
— Нелегально…
— Он заедет к нам! — обрадовался Михал.
— Когда?
— Скоро. С Дитой.
* * *
Мать побежала по перрону и скрылась в облаке пара. Вынырнули они уже втроем. Муля был в пиджаке (застегнутом на среднюю пуговицу), белоснежной рубашке и одноцветном галстуке. Дита выглядела потрясающе. Черные волосы волнами падали на плечи. Мы поднялись на пригорок. Мать показала им развалины гетто. К сожалению, день был серый, и часть территории слева от двух уцелевших стен затянуло туманом. Видны были только остатки ближайших домов. Подойдя к «ситроену» (министерскому), Дита покосилась на шофера.
— Одна я бы не поехала. Может зарезать! — по-русски прошептала она.
Оказалось, что русский она знает с детства. Ее родители эмигрировали из России до революции. Теперь они выращивают апельсины.
Дита села сзади. С ней рядом — Муля и мать. Меня Михал посадил к себе на колени.
Автомобиль тронулся. Пошел дождь. Шофер включил дворники. На площади Унии хлынуло как из ведра. Казармы скрылись за струями дождя. Около Дворковой образовался затор.
В столовой стол был накрыт на пятерых. Фарфоровые тарелки и серебряные приборы сверкали в свете люстры. Однако не так ярко, как раньше, потому что еще одна лампочка перегорела.
Мы уселись вокруг стола. На закуску был заливной карп. (До вчерашнего дня он плавал в ванне. Был убит ударом скалки. Теперь лежал на блюде, украшенный петрушкой и кружочками моркови.) Ели осторожно, откладывая кости на край тарелки. Михал получил голову, которую он любил больше всего. После карпа мать принесла грибной суп. Почти черный. Среди белых грибов покачивались светло-желтые клецки. К супу мать подала картофельные драники, прямо из духовки. На каждом дранике таял кусочек масла. Потом мы ели ризотто с курицей. (Рис прислала Нюся из Мюнхена. В посылке была еще открытка с сообщением, что они с Кубецом получили американскую визу.) На десерт был торт из орехов, смолотых в мясорубке.
— Неплохо вам живется! — сказал Муля. — Но можно ли доверять полякам?
— Почему нет?! — возмутился Михал.
— Спроси у Анди. Она тут была.
— Мы строим новый мир.
— Развалины, лохмотья и очереди. — Муля поглядел на улицу через балконную дверь.
— Это наша страна, — сказал Михал.
Мать пододвинула брату сахарницу. Помешивая кофе, он сказал, что вскоре будет создано еврейское государство. Оно станет богатым и сильным. Но пока надо бороться. Англичане не впускают в Палестину евреев, чтобы не обидеть арабов. Он сам находится там нелегально.
— Так по какому же паспорту ты выехал? — спросил Михал.
— По поддельному.
* * *
В конце октября я начал волноваться. Почему не звонят из новой школы? Сидя в кресле, я просматривал «Голос народа». Молодежные организации ППР и ППС[89] подписали договор о сотрудничестве. Я посмотрел на дату. В следующую субботу у меня день рождения. Зазвонил телефон. Я выглянул в коридор. Мать как раз положила трубку.
— Куба, — пробормотала она. — Он в больнице.
— Что случилось?
— Язва желудка.
Она сказала, что Куба ждет в саду клиники доктора Плоцкера. На углу Мальчевского и Тынецкой. Попросила, чтобы я пошел, потому что у нее нет сил.
— Издали эту его книжку, — добавила она, когда я открывал дверь.
— Как она называется?
— «Земля без Бога».
— А про нас он пишет?
— Не лучшим образом.
За железной оградой стоял худой мужчина в халате и тапках.
— Вырос, — покачал он головой. — Кто тебя прислал?
— Мама.
— Сама не могла?
— Она занята.
— Ты тоже спешишь?
— Нет.
Он протянул мне через прутья пятьсот злотых.
— Разменяй.
Я пошел в мясной магазин. Запах крови. Я дал банкноту пану Станкевичу. Он вытер руки и, достав кошелек, вытащил из него пачку разноцветных бумажек.
— Мама говорит, ты меняешь школу.
— Да.
— Почему?
— Ребята пристают.
— А в новой школе не будут?
— Нет.
— Почему?
— Потому что там они лучше.
Куба ждал у ограды.
— Я думал, ты не вернешься. — Он пересчитал деньги.
* * *
Накануне моего дня рождения, за завтраком, Михал вручил мне подарок. Я разорвал серую бумагу. Внутри была книга Сталина «Вопросы ленинизма». Я отнес ее в салон и положил рядом с велосипедным насосом. Когда я вернулся, Михал расхохотался.
— Олух Царя Небесного! — воскликнул он.
— Почему? — удивилась мать.
— Простофиля! Всему верит. Обманули дурачка…
— Подарки будут завтра, — добавила мать.
Я вышел на балкон. Опершись на холодные перила, смотрел вперед. На рельсах лежали листья. Проезжающие трамваи разбрасывали их в разные стороны. Между ветвями деревьев поблескивали электропровода. За костелом Святого Михала над пожелтевшими лугами летали тучи птиц. Я засунул руки в рукава свитера и поднял голову. Ослепленный солнцем, закрыл глаза.
На балконе появился пан Хурлюш. Он был в черном костюме и жилете с золотой цепочкой. На шее болтался стетоскоп. Когда я сказал, что здоров, стетоскоп превратился в сантиметр. Остро заточенным карандашом пан Хурлюш постучал по блокноту, где был нарисован костюм в полоску. (Я недавно видел такие костюмы в довоенных модных журналах в киоске на Маршалковской.)
«Дети забывают», — пробормотал он.
«Да ну! — махнул я рукой. — Я помню».
«А пальто из шинели?» — горько усмехнулся он.
«Я из него вырос».
Карандаш превратился в саблю. Портной застегнул шесть металлических пуговиц. На воротничке слева у него были три звездочки, справа — две, потому что он стоял ко мне боком. Хоть и в австрийском мундире, он был похож на героя фильма «Прощай, оружие!», который шел в кинотеатре «Полония». На груди у него была медаль, которая вдруг превратилась в короля червей и, кружась в воздухе, упала на улицу.
И тут портной стал медленно подниматься вверх. В воздухе закачалась сперва светловолосая голова, потом жилет с атласной спиной и раскинутые в стороны длинные руки и ноги. Он был похож на вырезанную из бумаги фигурку. Ветер подхватил его и понес. Он взлетел высоко, выше костела Святого Михала, и исчез.
Услыхав стук автомобильной дверцы и фырчанье отъезжающего «ситроена», я открыл глаза. Мать высунулась из столовой с тарелкой ароматных пончиков.
— Еще теплые, — сказала она. — Сколько?
— Два.
— Чаю?
— Только крепкого.
Колесо обозрения (нем.) в знаменитом парке аттракционов Пратер в Вене. (Здесь и далее — примечания переводчика.)
Фотопластикон — устройство для одновременного просмотра стереодиапозитивов 24 или 25 зрителями; создан в начале 80-х гг. XIX века германским изобретателем Августом Фурманном.
Гэри Купер (1901–1961) — знаменитый американский актер.
Здесь и далее курсивом выделены русские слова в оригинале.
