Исаак Башевис-Зингер - Короткая пятница и другие рассказы[Сборник]

На улицах люди поговаривали о том, что раввин слишком много времени проводит за Святыми Книгами и слишком мало внимания уделяет простым людям. Бездельники в шинках высмеивали то, как он кричит, читая «Услышь, о Израиль», и как плюется, едва заговорит об идолах. Образованные подмечали, что он делает много ошибок в ивритской грамматике. Женщины насмехались над реббецин из-за ее великопольского произношения и еще из-за того, что она пила цикорий и кофе без сахара. Ничто не ускользало от их взгляда. Они не любили ее еще и за то, что она пекла хлеб каждый четверг, а не раз в три недели, как все. Они с подозрением смотрели на Йентель-вдову, дочь раввина, говоря, что она слишком много времени тратит на вязание да вышивание. Перед каждым Песахом из-за мацы в городе происходил погром, и враги раввина бежали к его дому, чтобы побить камнями окна. А после Суккота, когда многие дети болеют, набожные матроны кричали, что раввин не защищает город от грехов, позволяет девушкам ходить с непокрытыми головами и что за это Ангел Смерти карает своим бичом ни в чем не повинных детей. Не одно, так другое. Раввина ругал чуть ли не весь город, а сам он продолжал получать свое законное содержание, пять золотых в неделю, и жил в постоянной нищете.

Друзья тоже не слишком-то его радовали. Они охотно пересказывали ему все городские сплетни. Раввин говорил им, что это грех, и цитировал Талмуд, в котором было сказано, что в злословии виноваты все три стороны: тот, кто злословит, тот, о ком злословят, и тот, кто это злословие пересказывает. Это рождает гнев, ненависть, кощунство. Раввин просил друзей ничего ему не рассказывать, но это не помогало. Если же он выражал свое неудовольствие, друг немедленно переходил в стан врагов. Рабби не мог больше спокойно молиться и изучать Священные Книги. «Сколько еще мне жить в этом Аду? — спрашивал он и Бога. — Даже заключенный мучается всего двенадцать месяцев…»

Теперь, получив предложение из Яврова, он убедился, что и там дела идут немногим лучше, чем в Ямполе. Там у него тоже уже были недруги. Там тоже был богач, чей зять претендовал на место раввина. К тому же, хотя в Яврове раввин и имел монополию на продажу свечей и теста, несколько торговцев предлагали эти товары в своих лавках и не собирались от них отказываться, даже под угрозой исключения из общины.

Рабби Ионатану исполнилось всего пятьдесят лет, но он уже был седым. Его высокая фигура была особенной. Борода, некогда рыжая, как солома, стала белой и редкой, как у старика. Брови были кустистыми, а под глазами темнели огромные мешки. Его мучили всевозможные недуги. Он кашлял зимой и летом. Все, что осталось от его тела, — это кожа да кости: он был таким легким, что когда шел по улице в ветреную погоду, казалось, еще немного, и фалды лапсердака поднимут его в воздух. Его жена жаловалась, что он слишком мало ест, слишком мало пьет, слишком мало спит. По ночам его мучили кошмары. Ему снились преследования и погромы, и из-за этого он подолгу постился. Раввин верил, что несет наказание за свои грехи. Иногда он резко отзывался о своих врагах, сомневался в путях Господних и даже в Его милости. Он надевал талес и филактерии, и внезапно в его мозгу проносилась мысль: «А что, если никакого Создателя нет?» После такого богохульства раввин не притрагивался к пище целый день, до появления на небе первых звезд. «Горе мне, — шептал он, — куда мне бежать? Я конченый человек».

На кухне сидели его жена и дочь, и у каждой из них были собственные проблемы. Ципора, реббецин, происходила из богатой семьи. В молодости ее называли настоящей красавицей, но долгие годы нищеты наложили свой отпечаток на ее облик. В старомодном чепце и платье времен короля Собеского она выглядела сутулой и уставшей; ее лицо стало морщинистым и по цвету напоминало незрелую грушу. Руки были большими, покрытыми густой сетью вен, как у мужчины. Единственным спасением от всех несчастий для нее была работа. Целыми днями Ципора стирала белье, рубила дрова, таскала воду из колодца, мыла полы. Люди в Ямполе шутили, что она так усердно драит свои тарелки, что вскоре протрет их до дыр. Она столько раз штопала старые простыни и скатерти, что на них уже не осталось ни одной собственной ниточки — все сплошные заплаты. Она чинила даже шлепанцы своего мужа. Из шести ее детей выжила только Йентель.

Йентель пошла в отца: она была высокой, рыжеволосой, светлокожей, с веснушками и плоской грудью. Она была не менее аккуратной, чем ее мать, но Ципора не позволяла дочери выполнять никакую работу по дому. Муж Йентель, Ойзер, был ешиботником и умер от туберкулеза. Девушка целыми днями сидела дома, вышивала, вязала или читала книги, купленные у бродячего книгоноши. Первое время после смерти мужа брачные маклеры просто не давали ей прохода, но она быстро сумела их всех отвадить. Она не переставала оплакивать Ойзера. Стоило кому-нибудь завести разговор о новом замужестве, как тут же начинала биться в судорогах. По Ямполю ходили слухи, что этот Ойзер, лежа на смертном одре, заставил жену поклясться в том, что она больше никогда не выйдет замуж. Во всем городе у нее не было ни единой подруги. Летом она часто брала корзину и уходила в лес собирать ягоды и грибы. Такое поведение считалось в высшей степени неподходящим для дочери раввина.

Переезд в Явров, казалось, был куда как хорошим планом, но и Ципора, и Йентель скорее боялись его, чем радовались. Ни у той, ни у другой не было новой, нештопаной одежды или каких-нибудь украшений. За годы, проведенные в Ямполе, они так отвыкли от общества, что реббецин часто жаловалась мужу на то, что уже начинает забывать, как звучит человеческая речь. Она молилась дома, избегала участия в свадьбах и обрезаниях. Но ведь Явров — это же не Ямполь! Там дамы гуляют по улицам в модных платьях, дорогих мехах, шелковых париках, в туфлях на высоком каблуке и с острым носом. У каждой есть золотые цепочки и брошки. Как они могут поехать туда в своем тряпье, с переломанной мебелью и залатанным бельем? Йентель наотрез отказывалась покидать Ямполь. Что ей там делать? Она не девушка и не замужняя женщина; тут у нее, по крайней мере, есть клочок земли и могильный камень.

Рабби Ионатану оставалось только качать головой. Он получил приглашение из Яврова, но не получил никакого задатка. Был ли это обычай, или над ним решили посмеяться, посчитав наивным простаком? Просить денег самому ему было стыдно. Да к тому же это было не в его правилах — использовать Тору ради собственной выгоды. Рабби мерил шагами свой кабинет и шептал: «Отец Небесный, помоги. Обтаяли меня воды до души моей…»

У раввина была привычка чаще молиться в синагоге, чем в доме учения, постольку поскольку среди бедняков у него было меньше недоброжелателей. Он приходил туда на восходе и молился с первым миньяном. Это было после Пентекоста[4]. На небе уже зажглись тридцать три утренних звезды. Вместе с тридцать четвертой должно было появиться солнце. Рабби любил тишину утра, когда большинство горожан еще спит за закрытыми ставнями. Ему никогда не надоедало наблюдать за восходом солнца: пурпурного, золотого, омывшегося в водах Великого Моря. Это всегда наводило на одни и те же мысли: сыны человеческие, в отличие от солнца, не возрождаются и потому обречены на смерть. У человека есть воспоминания, сожаления, обиды. Они обволакивают его, как пыль, и из-за них он уже не воспринимает свет и жизнь, исходящие от неба. Но иные создания Бога обновляются. Если небо затянули тучи, это еще не значит, что оно никогда больше не будет ясным. Солнце садится, но каждое утро восходит вновь. Луна и звезды существовали всегда. Бесконечность природных явлений отчетливее всего чувствуется именно утром, на восходе. Падает роса, щебечут птицы, блестит река, трава становится влажной и посвежевшей. Счастлив человек, что может возрождаться вместе со всем миром, «когда звезды утренние поют вместе».

Это утро было таким же, как и другие. Рабби встал рано, планируя прийти в синагогу первым. Он постучал по дубовой двери, чтобы предупредить молившихся внутри духов, и вошел в темную переднюю. Синагога насчитывала уже много сотен лет, но до сих пор выглядела так же, как и в тот день, когда было завершено ее строительство. Все в ней дышало вечностью: серые стены, высокий потолок, серебряные канделябры, медный таз для омовения, возвышение с четырьмя колоннами, резной Ковчег Завета с табличкой Заповедей и двумя позолоченными львами. Лучи солнца проникали внутрь через овальное цветное стекло. Хотя духи и улетели отсюда с первым же криком петуха, но после них все еще чувствовались особое безмолвие и спокойствие. Рабби начал раскачиваться и читать «Господина мира». Слова: «И после того, как все исчезнет, царствование Его останется» — он повторил несколько раз. Он представлял себе семьи убитых людей, разрушающиеся дома, все смешивалось, и Божественный Свет вновь творил мир. Время, случайности, страсти, борьба уходили, они были всего лишь выдумкой и обманом, оставалось только добро.