Покупателя, уносившего странный бесформенный сверток, содержимое которого устало скреблось внутри, провожали дружные взгляды присутствующих.
— Его положат в кастрюлю? — жалобным голосом спросил мальчик. — За что? Он хотел поиграть со мной.
— В кастрюлю, — подтвердил кто-то. — Живого.
— Какую еще кастрюлю! — не выдержал бывший помощник шеф-повара. — Я готовил его в духовке и горячего поливал коньячным соусом. А теперь кто так делает?
Он раскрыл зонт и удалился вместе с другими, расписывая старые меню «Ритца».
Холодно, Сен-Мориц в снегу, радиатор отопления греет на славу, и я разгуливаю (по номеру гостиницы) в пижаме. Я не лыжник, не конькобежец и не любитель экскурсий, я не катаюсь в санях, горы кажутся мне скучными летом и невыносимыми зимой. Я приезжаю сюда под Новый год, чтобы посмотреть балет, который устраивает мой друг Кинд, получить в подарок картонного осла, рожок, шапочку, какую-нибудь безделицу и чтобы присутствовать в роли зрителя при семейных объятиях, сопровождаемых выстрелами шампанских пробок. Но главным образом я приезжаю, чтобы увидеть снежную статую или большую снежную куклу — ее сооружает господин С. перед своей гостиницей, как раз против моей. Я любуюсь снеговиком из окна. Трехметровый рост, на голове шляпа с пером, во рту сигара, с которой вот-вот осыплется пепел, две морковки служат ушами, две луковицы — глазами, три репы — пуговицами пиджака. Нечто среднее между Черчиллем и Троком[206]. Однако особенно меня притягивают глаза-луковицы. Увидев их впервые, я испытал — по ассоциации — чувство величайшей жалости. Огромный бука плачет, это бесспорно. Он единственный, кто здесь в эти праздничные дни способен по-настоящему плакать. Он плачет горючими красными слезами, каждая слеза величиной с бильярдный шар. Но ни одна душа, кроме меня, не видит его крупных катящихся слез. Это другой снеговик, не тот, что был в прошлые годы, каждый год его лепят заново, а для меня он всегда один и тот же. Он плачет не только потому, что в глазницах у него луковицы, он плачет и по другим причинам, которые я не в силах объяснить, — да и незачем, мне кажется, их доискиваться. И когда его припорашивает новым снежком, и в глазах у него стоят слезы, он перестает быть похожим на Черчилля, он похож только на Грока. Вот его слова: «Вам весело? Приятного развлечения. Я плачу за всех вас, а потом я растаю и уроню эти луковицы в дорожную слякоть».
Я никогда не встречал Моби Дика, Белого Кита, зато я много раз видел Грока, и, стоя у запотевшего от моего дыхания окна, я пробую беседовать с удивительным снеговиком. «Позвольте и мне, маэстро, — говорю я ему, — присоединиться к вашему неудержимому, мировому, вселенскому плачу. Я приехал специально, чтобы увидеть вас. Быть может, незаслуженно, но я единственный здесь, кому дано догадываться о причине ваших слез. Я тоже растаю, как вы, и у меня, как у вас, две луковицы в глазницах, репа вместо носа… Позвольте мне, маэстро…»
Негромкий стук в дверь, входит горничная — она принесла чай. Она из Тосканы, практичная и не очень-то склонная к мистике.
— Видали? — говорит горничная, застав меня у окна. — В этом году опять поставили гороховое чучело.
— А ведь верно, — отвечаю я равнодушно. — Ту большущую куклу. Или как ее там?
Бабочка шафранового цвета, каждый день навещавшая меня в кафе, где я сидел, и приносившая (так мне казалось) весточки от тебя, — появится ли она после моего отъезда из Динара на этой маленькой, продуваемой ветром площади? Было невероятно, чтобы холодное лето Бретани высекло из окоченелых садов столько совершенно одинаковых, одного цвета искр. Скорее всего, мне встретились не динарские бабочки, а одна-единственная динарская бабочка, и вопрос заключался в том, прилетала ли утренняя посетительница ради меня, игнорировала ли сознательно другие кафе потому, что здесь, в «Корнуолле», сидел я, или же этот уголок просто-напросто входил в ее ежедневный машинальный маршрут. Одним словом, утренняя прогулка или тайное послание?.. Чтобы разрешить сомнение, накануне отъезда я решил оставить официантке хорошие pourboire[207] и свой итальянский адрес. Она должна была написать мне — да или нет, прилетала ли посетительница и после моего отъезда или больше не показывалась. Итак, я дождался, пока бабочка села на вазу с цветами, и, приготовив стофранковую купюру, лист бумаги и карандаш, подозвал девушку. На своем более скверном, чем обычно, французском я, запинаясь, объяснил ей суть дела — не всю, разумеется. Я, дескать, энтомолог-любитель и хотел бы знать, вернется ли бабочка еще, до каких пор она протянет в этом холоде. Закончив, я взмок от волнения.
— Un papillon? Un papillon jaune?[208] — спросила грациозная Филли, широко раскрыв глаза, достойные кисти Грёза[209]. — На той вазе? Но я не вижу никакой бабочки. Вы ошиблись. Merci bien, Monsieur[210].
Она убрала в кармашек сотенную купюру и удалилась с кофейным фильтром в руках. Я опустил голову, а когда снова поднял, на вазе с георгинами бабочки больше не было.
Основные даты жизни и творчества Эудженио Монтале
1896, 12 октября — Родился в Генуе, в семье совладельца небольшой торговой фирмы. 25 ноября крещен в церкви св. Фомы.
1902–1907— Будущий поэт учится в начальной школе. В 1905 г. — первые летние каникулы в Монтероссо.
1908–1910 — Учеба в частной школе с техническим уклоном, затем в коммерческом училище.
1911–1915 — Учится в Королевском Техническом училище им. Виктора Эммануила.
1915 — Начинает брать уроки пения у баритона Эрнесто Сивори. Становится завсегдатаем генуэзских библиотек. Отказывается от продолжения среднего образования в коммерческом училище.
1916 — Пишет свое первое известное стихотворение — «Погрузиться в сад, ища прохлады…».
1917 — После того, как трижды (в 1915, 1916 и в феврале 1917 года) признавался негодным по состоянию здоровья к военной службе, проходит обследование в госпитале и, призванный в армию, приписывается к пехотному полку, расквартированному под Новарой, а оттуда направляется в школу младших офицеров в Парме.
1918 — Получает назначение на фронт. По окончании войны Монтале переводят сначала в Ланцо Торинезе, затем в Геную.
1920 — После демобилизации в звании лейтенанта завязывает отношения с представителями творческой интеллигенции Генуи — поэтами Анджело Бариле, Адриано Гранде и Камилло Сбарбаро, скульптором Франческо Мессиной, художником Филиппо Де Пизисом.
1921 — Возобновляет уроки пения с маэстро Сивори.
1922— Поэтический дебют: журнал «Примо Темпо» публикует стихотворение «Прибрежья» и стихотворный цикл «Аккорды».
1923 — Со смертью маэстро Сивори прекращаются занятия пением.
1925 — Известный антифашист Пьеро Гобетти издает «Раковины каракатиц» — первую книгу Монтале. Поэт ставит свою подпись под Манифестом антифашистской интеллигенции, составленным известным философом Бенедетто Кроче.
1927 — Переезжает во Флоренцию и поступает на работу в издательство «Бемпорад». В письмах этого времени жалуется на восьмичасовой рабочий день, не оставляющий времени для занятий литературой (как у критика у него уже есть имя, и его критические статьи охотно печатают в престижных литературных журналах). Вскоре после приезда во Флоренцию знакомится с Друсиллой Танци, своей будущей женой.
1928 — «Раковины каракатиц» выходят вторым, расширенным, изданием с предисловием известного критика Альфредо Гарджуло.
1929 — Становится директором знаменитой флорентийской библиотеки «Кабинет Вьессе».
1931 — Выходит третье издание «Панцирей». Получает премию «Антико Фатторе».
1932 — Новая книга — небольшой сборник «„Таможня“ и другие стихотворения».
1933 — Знакомится с американкой Ирмой Брендайс, которая, надолго став его музой, предстает под именем Клиция во многих стихах поэта.
1938 — За политическую неблагонадежность Монтале, не пожелавшего вступить в фашистскую партию, увольняют с поста директора «Кабинета Вьессе». Незадолго до этого, понимая, что будет уволен, Монтале пишет одному из друзей: «Какой выход у меня есть, кроме револьвера и… парохода?», подразумевая под «пароходом» эмиграцию.
1939 — В июне отправляет туринскому издателю Эйнауди рукопись «Обстоятельств», и уже в октябре новая поэтическая книга, вобравшая в себя сборник 1932 года, выходит из печати, восторженно встреченная прогрессивной критикой и читателями — особенно, молодыми.
1943–1944— В доме Монтале находят приют его друзья (поэт Умберто Саба, художник Карло Леви и другие), вынужденные скрываться от преследований фашистов. О том, чтобы опубликовать в Италии сборник «Финистерре», отразивший в части стихотворений антифашистские и антивоенные настроения Монтале, не может быть и речи: тайно вывезенная в Швейцарию рукопись издается в Лугано.
