— Вы будете сидеть недалеко от меня, только по другую сторону стола, — сказала Люце, показывая Васарису его место.
За обедом они не могли разговаривать друг с другом, потому что Люце сидела близко к дяде. Зато Васарис, который наравне с прочими гостями внимательно наблюдал, что делается вокруг юбиляра, все время видел ее, а ей приходилось слегка оборачиваться, когда она хотела взглянуть на Васариса.
И она оборачивалась. Иногда Людас встречал ее взгляд из-за стоявшего на столе букета цветов и каждый раз убеждался, что раньше у нее не было такого выражения глаз. В них были и грусть, и тревога, и прямодушие, и смущение. Иногда, встретив глаза Васариса, взгляд ее тотчас ускользал, иногда же задерживался до тех пор, пока Васарис не отводил их.
Так Люце интриговала его весь обед, и ему стало ясно, что любезно-официальный тон их первого разговора был притворным и они едва ли вернутся к нему в следующий раз.
Обед продолжался долго. Было много речей, поздравлений и пожеланий, но Васарис невнимательно следил за ними. Он раздумывал о том, как бы вернуть Люце хорошее настроение, что ей сказать, чтобы она не грустила, снова стала веселой. Ему было больно видеть, что она страдает, и он почему-то почувствовал себя виноватым. Васарис не подготовился к такой ситуации. И поведение Люце и это чувство были ему в новинку, оттого он не заметил, как «опасное знакомство» захватило его сердце в ином обличье. Он мог оттолкнуть Люце, когда она флиртовала, льнула к нему, атаковала его, но опечаленную, страдающую, робкую Люце оттолкнуть был не в силах.
Выпили за столом изрядно. Настроение у всех поднялось. Звон тарелок и стук ножей становились все громче, разговоры — оживленнее. Петрила, наполнив бог весть в который раз опустевшие рюмки гостей, подсел на минутку к Васарису и, подтолкнув его, показал глазами на племянницу настоятеля:
— Ты заметил, Людас, какая нынче Люце скучная?
— Правда, она очень переменилась, — сказал Васарис. — И всегда она такая?
— Почти всегда. С прошлого лета сама не своя стала. Я думаю, это все из-за свадьбы.
— А что такое?
— Видишь ли, доктор Бразгис хочет получить окончательный ответ и осенью сыграть свадьбу. А она ничего определенного не говорит, все тянет.
— Видно, не любит, — вырвалось у Васариса.
— А признайся, Людас, — не отставал Петрила, — ведь вы с ней неравнодушны друг к другу. Теперь ты можешь сказать, когда все кончилось. Так ведь?
— Конечно…
Люце, почувствовав, что говорят о ней, словно назло Петриле, взяла рюмку вина, подняла ее, глядя на Васариса, улыбнулась и отпила половину.
— Ого, держись, Людас!. — воскликнул Петрила. — Знать, не все кончено! — и пошел доливать рюмки.
Васарис ответил Люце на заздравную, выпив свою рюмку до дна. Ее долгий взгляд и нежная улыбка были для него превыше всякой благодарности. Праздничное настроение, взгляды, посылаемые ему из-за букета цветов, затягивали его в водоворот бездумного веселья. Теперь он, улучив момент, протянул к ней рюмку, и оба разом выпили. Так был растоплен последний лед опасений. Васарис сразу заметил, что Люце будто ожила. В груди у него разливалось приятное тепло, он желал только, чтобы обед продолжался как можно дольше.
Но обед уже подходил к концу. Какой-то пожилой господин сказал поздравительную речь и закончил ее предложением спеть многолетие. Кто-то затянул «Многая лета», другие подхватили, а затем все гости с рюмками в руках обступили каноника, чтобы чокнуться с ним и пожелать долгой жизни, доброго здоровья и счастья.
Все затихли, когда заговорил сам юбиляр. Он поблагодарил за пожелания и оказанную ему честь, зачислил себя в разряд старичков, сделав комплимент молодежи, утешил пожилых и то и дело ввертывал юмористические замечания и остроты. Каноник Кимша был искусный оратор. Окончив речь, он не стал садиться, а пригласил всех в гостиную пить кофе.
Гости торопливо вставали из-за стола, и среди общей суеты Васарис каким-то образом очутился возле Люце.
— Ну, как? Не раскаиваетесь, что приехали? — спросила она.
— Полно вам, — оправдывался Васарис. — Такого приятного дня у меня за все каникулы еще не было.
— Серьезно? А я думала, вы только отбываете тяжелую повинность.
— Напротив, я рад навестить соседей, — ведь я здесь столько времени не был.
Лицо ее снова стало печальным, когда она, взглянув на него, спросила:
— Ну, что вы нашли у нас нового?
— Во-первых, вы очень изменились. Вы о чем-то грустите, Люция. Раньше с вами этого не бывало.
Она стала еще серьезней.
— Да, вы правы. Я стою на перепутье и проверяю себя. А может, и не только себя. Думаю, что и вам в какой-то степени знакомо это чувство. Вы, верно, тоже проверяете себя, когда думаете о своем призвании.
— Да, — тихо подтвердил Васарис. — Трудная это вещь. Однако я не предполагал, что вы собираетесь идти в монастырь, — добавил он шутливо.
— Откуда вам знать? Может, я и об этом думала… А у вас уже решен вопрос о призвании?
— Еще не окончательно…
После он раскаялся в своих словах. В самом деле, зачем он это сказал? Ведь он твердо решил стать ксендзом. Кроме того, такой неопределенный ответ мог способствовать укреплению «опасного знакомства».
Разговор оборвался, так как Люце пошла разливать кофе. К Васарису подошел ксендз Трикаускас и сказал деланно-укоризненным тоном:
— О, зачем вы кружите голову нашей Люците? И без того бедняжку истерзала неизъяснимая тоска… Ох, уж эти мне поэты! И кто бы мог ожидать этого два года тому назад? А вот женское сердце угадало.
Людасу было неприятно разговаривать с Трикаускасом на эту тему, а еще неприятнее — удостовериться в том, что не только Петрила, но и викарий следили за развитием отношений его с Люце. Бразгис, конечно, тоже кое о чем догадывался. А может быть, и настоятель знал, кому симпатизирует племянница? Ведь в этом тесном деревенском мирке и еще более тесном мирке настоятельского дома чувства единственной молодой и красивой девушки не могли укрыться от ревнивых мужских глаз. Вероятно, никто из них не делал из этого никаких выводов. Это служило лишь темой для плоских шуток и насмешек, которые докучали виновникам, особенно чувствительному Васарису. И если бы он знал, что в его отсутствие Трикаускас, Петрила и сам Бразгис часто поддразнивали им Люце, то ни за что бы сюда не приехал.
Люце принесла им кофе. Трикаускас пошел за сигарой и запропастился. Они опять остались вдвоем.
— А вы за это время тоже изменились, — сказала Люце, окинув взглядом Васариса. — Вы и раньше были недурны собой, только — не сердитесь — совсем еще мальчик. А теперь ничего такого в вас не осталось. Не будь вы семинаристом, в вас бы все девушки повлюблялись.
Васарис усмехнулся.
— Стало быть, я хорошо сделал, что поступил в семинарию.
— Вы так боитесь любви?
Васарис стыдился говорить о любви и ничего не ответил. А Люце, глядя ему в лицо, продолжала:
— И все-таки одна в вас влюбилась и, кажется, будет очень несчастной.
При этих словах в голосе ее задрожала какая-то нота, и Васарис сразу растерялся. Опустив глаза и помешивая ложечкой кофе, он искал и не находил подходящих слов, чтобы нарушить тягостное молчание.
И опять заговорила Люце:
— Кажется, еще совсем недавно я вас знала таким несмелым семинаристиком-первокурсником, а теперь вы вот-вот окончите семинарию. Это у вас почти последние каникулы…
— Нет, не последние, — поправил ее Васарис. — Будут еще одни, перед шестым курсом.
Она только рукой махнула.
— Ну, какие это каникулы. Вы уже приедете каким-нибудь диаконом, будете целыми днями читать бревиарий и ни одной женщины близко не подпустите.
— Нет, я даже не буду иподиаконом, — оправдывался он.
— Почему? На пятом курсе многих посвящают. Петрила говорит, что его тоже посвятят.
— Меня так скоро не посвятят…
— Почему?
— Я не очень набожен и не из благонадежных.
И в этом ответе он потом раскаивался. Надо было подтвердить, что, действительно, в следующем году все будет кончено.
— Да, правда, вы же поэт! — сказала Люце и тут же с сожалением добавила: — Ну, это для вас не помеха. У вас и стихи всё такие серьезные, возвышенные, всё про идеалы, про отечество…
Краска стыда залила лицо Васариса, а она без всякой жалости допытывалась:
— Почему вы не пишете о любви? Ведь это неиссякаемая тема для стихов. Или вообще что-нибудь попроще, чтобы доходило до сердца. А сейчас у вас всё идеалы, идеи, точно проповедь слушаешь.
Васарис уныло прихлебывал кофе, готовый отречься от этих злосчастных стихов, казавшихся ему сейчас ужасно дрянными.
Она заметила его беспокойство и стала мягко оправдываться:
— Вы не сердитесь, правда? Я с вами говорю откровенно, потому что знаю, какой вы хороший.
