Соломон же, всецело поглощенный очарованием юной Писсимисси, остальную процессию особым вниманием не удостоил. Он немедля начал петь экспромтом и с чем только не сравнивал прелестную девочку (ибо все, что он вытянул из колибри, вконец перепутало царские мысли)! Учитывая отсутствие у Соломона слуха и наличие бог знает какого дурного голоса, песнопения эти мало утешили Писсимисси. Дело в том, что слон порвал ее лучший передник, вызвав такие истошные рыдания и такую бурную истерику, что даже у царя, который взял девочку на руки, чтобы показать красоты своего храма, не было никакой возможности ее угомонить.
Царица Савская, которая каждый октябрь приезжала для бесед с Соломоном, хотя не понимала ни слова на иврите, в ту пору играла в нарды с первосвященником. Она выбежала на шум из будуара и при виде царя с визжащим ребенком на руках брезгливо поинтересовалась, не прославленная ли царева мудрость заставляет того показывать своего ублюдка всему двору? Вместо ответа Соломон продолжал петь: «У нас есть сестренка, и у нее нет груди». Это так взбесило Савскую царицу, что та без церемоний запустила в голову царю стаканчиком для костей, который все еще держала в руках.
Ведьма же, о которой я упоминал ранее и которая невидимкой следовала за Писсимисси и как раз и насылала на девочку все ее несчастья, перенаправила стаканчик прямиком в нос Писсимисси, немного приплюснутый, как у г-жи Н., где тот и застрял. А поскольку был он из слоновой кости, то Соломон впоследствии сравнивал нос своей любимицы с башней, ведущей в Дамаск. Царица, хотя и устыдилась своего поведения, в глубине души не сожалела о содеянном. Однако увидав, что это лишь усилило страсть монарха, оскорбилась вдвойне. Обзывая царя про себя тысячей старых дураков, она приказала запрячь почтовую карету и в гневе укатила, не оставив прислуге и шести пенсов на чай. Никто не знает, что сталось с ней и с ее царством, о котором с тех пор ничего не слышно.
Сказка IV
Персик в бренди. Гойдельское сказание
У Фитца Сканлана Мак Джиоллы л’а дройг [1], короля Килкенни, прямого тысяча пятьдесят седьмого потомка Миля Испанца, была единственная дочь по имени Заглавная А; впрочем, имя со временем упростилось до Заглава. Когда девочка достигла вменяемого возраста и переняла у августейших родителей навыки управления, монарх, который в дочери души не чаял, решил уступить ей корону. Созвав сенат, он объявил о своем решении, вручил принцессе скипетр, велел ей взойти на трон и в качестве наглядного примера первый поцеловал ей руку и поклялся в вечном повиновении. Сенаторы бросились осыпать новую королеву почестями и хвалебными речами; народ, хотя и обожал старого короля, страшно обрадовался появлению новой правящей особы, а университет, согласно незапамятному обычаю, спустя три месяца после того, как все позабыли о вышеупомянутом событии, предоставил ее величеству свидетельства невыразимого горя и невыразимой радости в связи с потерей одного монарха и обретением другого.[19]
В неполные пять лет Заглава проявляла чудеса благоразумия и благочестия. Первое обращение к сенату, которое новая королева прошепелявила с неподражаемым изяществом, содержало заверения в том, что сердце ее целиком ирландское [2] и что она не намерена более ходить на помочах, в подтверждение чего незамедлительно объявила о назначении своей няни премьер-министром. Сенат поддержал сие мудрое решение еще пущими овациями и хвалами, нежели предыдущее, и проголосовал за то, чтобы преподнести в подарок королеве миллион сахарных леденцов, а ее фаворитке – двадцать тысяч бутылок ирландского виски. На радостях ее величество, соскочив с трона, объявила о своем королевском желании поиграть в жмурки, в результате чего поднялась жуткая суматоха: сенаторы так разошлись, колошматя друг друга в стремлении удостоиться чести первым завязать себе глаза, что в толчее Заглава отлетела и ударилась об пол, набив на лбу шишку с голубиное яйцо. Она завопила, и вопли ее были слышны аж в самом Типперэри. Бывший король впал в такую ярость, что схватил жезл и со всего размаху ударил по мозгам канцлеру, у которого в ту пору их не оказалось; а у королевы-матери, взиравшей на церемонию с высокой трибуны, от ужаса начались схватки, и она разрешилась близнецами [3], которым передался материнский испуг, и они скончались на месте. Сидевший тут же дворецкий граф Баллабу подхватил одного из детей и, разглядев в нем мальчика, сбежал к королю и поздравил того с рождением сына и наследника. [4] К королю уже вернулось благодушное расположение духа, и он обозвал графа болваном и растяпой, что дало повод другому ревностному придворному, господину Фелиму О’Пытки, весьма находчиво обвинить графа Баллабу в государственной измене за утверждение, что у его бывшего величества имелись иные наследники, кроме нынешней законнейшей и благочестивейшей королевы Заглавы.
За вотум недоверия проголосовало большинство, хотя и не без пылкого сопротивления, особенно в лице прославленного килкеннийского оратора, чье имя до нас, увы, не дошло, ибо, согласно ирландскому источнику, который я пересказываю, было стерто из всех летописей после того, как он стал главным казначеем, коим оставался и при правлении преемника Заглавы. По словам все того же автора, господин Киллморакилл, имя которого кануло в Лету, привел тот довод, что ее величество королева-мать зачала сына до отречения короля от престола, стало быть, сын является неоспоримым наследником короны, что отменяет последующее отречение короля и не зависит ни на йоту от того, родился ребенок живым или мертвым. «Зачали-то его живым», – провозгласил оратор и был незамедлительно призван к порядку доктором О’Флаэрти, акушером королевы-матери и членом совета графства Корбелли, который пустился в пространные рассуждения об эмбрионах.
Речь его прервал плач молодой королевы, требующей ужин, за который ранее было проголосовано единогласно; прения в палате возобновились, но были вскоре прекращены под натиском большинства, которому не терпелось пойти выпить за здоровье ее величества. Это грубое нарушение послужило основанием для длиннющего протеста, составленного сэром Арчи Мак Сарказмом, в котором он изложил притязания обделенного зародыша столь красноречиво, что началась гражданская война. Она-то и привела к той кровавой бойне, которая долго и упорно изводила древнее королевство Килкенни и конец которой положила счастливая случайность – хорошо известная, по словам моего автора, всем и каждому, что, однако, не освобождает его от обязанности рассказать ее тем, кто, поди, ничего об этом не слыхал.
Вот что он пишет:
Случилось так, что архиепископ Туум (известный древнеримскому католическому духовенству под именем Меум), величайший ум своего времени, находился в покоях королевы-матери, которая держала молодую королеву на коленях [5]. Внезапно Его Cвятейшество скрутил жестокий приступ колик, отразившийся такими гримасами на лице преподобного, что королева-мать испугалась за его жизнь и выбежала из покоев позвать за доктором, ибо была она образцом добродетели и отсутствия гордыни. Как только она вышла в коридор позвать слуг – такие уж простые нравы были в те времена, – боли архиепископа усилились, и, заметив на каминной полке предмет, принятый им за персик в бренди, преподобный, не прочтя, прости господи, и молитвы, опрокинул содержимое одним махом себе в рот, отчего ему сразу полегчало. Не успел он облизать губы, как королева Заглава бросилась к воротившейся матери с криком: «Мама, мама, этот господин съел моего братишку!» Вот такая счастливая случайность и положила конец распрям за трон, ибо мужская линия оборвалась на проглоченном принце. Архиепископ, ставший папой римским под именем Иннокентия (что значит Невинный) Третьего, впоследствии прижил с собственной сестрой сына и нарек отпрыска Фитцпатрик, раз уж тому перепала толика королевских кровей; именно от него и берет начало самая свежая ветвь Фитцпатриков, доживших до наших дней. Что до прочих выходок Заглавы и всех ее деяний, разве не записаны они в хрониках королей Килкенни?
