– Но так не бывает, – возразил профессор Мальциус. – Я хочу сказать, – пояснил он, – в лаборатории смотрят, наблюдают. Долго наблюдают. Это длительный процесс, очень длительный. И тогда, если теория не подтвердилась, теорию отбрасывают. Вот как это происходит. Я, наверно, плохо объяснил. Я ведь биохимик, я не умею выискивать преимущества одной расы перед другой, я ничего не могу доказать о войне, знаю только, что она убивает. Если бы я сказал что-нибудь другое, надо мной бы смеялся весь свет.
– В нашей стране ни один человек не будет над вами смеяться, – сказал Диктатор.
– Но если надо мной не смеются, когда я не прав, тогда нет науки, – хмуря брови, сказал профессор Мальциус. Он помолчал. – Поймите меня. Мне осталось десять лет полноценной работы, я хочу вернуться в лабораторию. Понимаете, ведь есть молодежь… если я еще буду учить молодежь.
Профессор снова умолк, он увидел молодые лица. Множество лиц. Англичанин Вильямс, погибший на войне, малыш Грегоропулос с глазами фокстерьера. Все, кто прошел через его аудитории, – от самых глупых до самых лучших. Они съезжались со всего света – он помнил одного индийского студента… и китайца. Они ходили в дешевых пальто, были жадны до знаний, они ели скверную мучную пищу в бедных ресторанчиках, с головой погружались в свои жалкие маленькие романы, занимались ребяческими играми в политику – вместо дела. Но кое-кто из них подавал надежды… и все нуждались в истине. Пусть они гибнут, но они нуждаются в истине. Иначе не будет никакой преемственности, никакой науки.
Он посмотрел на Диктатора… да, это истерическое лицо. Он знал бы, как с ним обойтись в аудитории… но такие лица не должны править страной молодежи. На какие только бессмысленные церемонии не пойдешь ради дела – наденешь мундир, будешь отдавать честь, сделаешься президентом академии. Это не важно; кесарево – кесарю. Но лгать молодым людям в своей науке? Ведь это они прозвали его Медведем и пустили слух, будто он носит в портфеле непристойные открытки. Они взвалили на него ужасное бремя своего доверия – не за любовь и доброту, а за то, что сочли его честным. Поздно меняться. Диктатор бросил острый взгляд на генерала.
– Я полагал, профессору Мальциусу объяснено.
– Да, конечно, – сказал профессор Мальциус. – Я подпишу любые бумаги. Уверяю вас, я не интересуюсь политикой… куда мне, помилуйте! Что та власть, что эта… И очень соскучился по табаку – пять месяцев не курил. Но понимаете, нельзя быть ученым и лгать.
Он посмотрел на одного и на другого.
– А что будет, если я откажусь? – спросил он упавшим голосом. И прочел ответ на лице Диктатора. Это было фанатичное лицо.
– Ну, тогда мы возобновим наши беседы, профессор Мальциус, – усмехнувшись, промолвил генерал.
– Значит, меня опять будут бить, – сказал профессор Мальциус. Он сказал об этом как о чем-то не вызывающем сомнений.
– Процесс исправления, видимо, еще не завершен, – отозвался генерал, – но со временем, будем надеяться…
– В этом нет нужды, – сказал профессор Мальциус. Он устало огляделся. Плечи у него расправились… вот так он держался в аудитории в те времена, когда его звали Медведем. – Пригласите ваших офицеров, – отчетливо произнес он. – Мне предстоит подписать бумаги. Я хотел бы сделать это в их присутствии.
– Зачем?… – спросил генерал. – Зачем?… – Он в сомнении посмотрел на Диктатора.
На сухом диктаторском лице выразилось удовлетворение. Белая, на удивление вялая рука прикоснулась к руке профессора Мальциуса.
– У вас станет легче на душе, Грегор, – произнес хриплый возбужденный голос. – Я крайне рад, что вы согласились.
– Ну конечно, я соглашаюсь, – сказал Грегор Мальциус. – Разве вы не Диктатор? Кроме того, если не соглашусь, меня опять будут бить. А я не могу, – понимаете? – не могу, чтобы меня опять били.
Он умолк, слегка задыхаясь. А комната уже наполнилась другими лицами. Он хорошо их знал, эти суровые лица новой власти. Но и среди них – молодые.
Диктатор что-то говорил о выдающемся ученом, профессоре Грегоре Мальциусе, который состоит отныне на службе у нового государства.
– Возьмите ручку, – вполголоса распорядился генерал. – Чернильница здесь, профессор Мальциус. Теперь можете подписать.
Профессор Мальциус сжимал пальцами большую старомодную чернильницу. Она была полна – слуги Диктатора работали исправно. Они расстреливали за измену тщедушных людей с глазами фокстерьеров, но поезда у них ходили по расписанию, а чернильницы не пересыхали.
– Государство, – задыхаясь, сказал он. – Да. Но наука не знает государств. А вы – маленький человечишко, маленький, незначительный человечишко.
И раньше чем генерал успел ему помешать, он схватил чернильницу и швырнул Диктатору в лицо. Спустя мгновение кулак генерала ударил его выше уха, и он упал за стол. Но, лежа там, он все равно видел через треснутые очки нелепые чернильные кляксы на лице и мундире Диктатора и кровоточащую ранку над глазом. В него не стреляли; он так и подумал, что будет слишком близко к Диктатору и они побоятся выстрелить сразу.
– Вывести его и расстрелять. Сейчас же, – сухо произнес Диктатор. Он и не подумал стереть с мундира чернила – профессор Мальциус почувствовал к нему уважение. А потом все бросились к профессору Мальциусу, спеша опередить друг друга. Он не сопротивлялся.
Пока его гнали по коридору, он то и дело падал. При втором падении очки разбились окончательно, но это уже не имело значения. Очень торопятся, сказал он себе, но тем лучше – когда не видишь, можно не думать.
Время от времени он слышал звуки собственного голоса, свидетельствовавшие о том, что ему нехорошо; но голос существовал отдельно от него. Он видел Грегоропулоса, очень ясно… Вильямса с его свежим английским румянцем… и всех, кого он учил.
Он не давал им ничего, кроме работы и истины; они же взвалили на него страшное бремя доверия. Если бы его опять стали бить, он мог бы их выдать. Но этого он избежал.
Он поддался последней слабости – ему захотелось, чтобы о нем узнали. Не узнают, конечно, – он умрет в замке от тифа, об этом с прискорбием сообщат газеты. А потом его забудут, останутся только труды – так и должно быть. Он всегда был не слишком высокого мнения о мучениках – истерики в большинстве. А хорошо бы Боннар узнал о чернилах; такая грубоватая комедия не в его вкусе. Что поделаешь – крестьянин; Боннар ему это часто говорил.
Они вышли на открытый двор, и он вдохнул свежий воздух.
– Тише, – сказал он. – Чуть тише. Что за спешка? – А его уже привязывали к столбу. Кто-то ударил его по лицу, на глазах навернулись слезы. – Мальчишка, перепачканный чернилами, – пробормотал он сквозь выбитые зубы. – Причем истеричный мальчишка. Но истину не убьешь.
Это были не самые удачные последние слова – и он понимал, что не самые удачные. Надо придумать что-нибудь покрасивее – не осрамить Боннара. Но ему уже вставили кляп; тем лучше – избавили от лишних трудов.
Тело его, привязанное к столбу, болело, но зрение и ум прояснились. Он мог разглядеть вечернее небо, серое от мглы; небо не принадлежало ни одной стране, а принадлежало всему миру.
Он различал высокий серый контрфорс замка. Замок превратили в тюрьму, но он не всегда будет тюрьмой. И когда-нибудь, наверно, вообще перестанет существовать. А вот если найдена крупица истины, она будет существовать всегда, покуда будет кому ее помнить и открывать заново. Только лживые и жестокие всегда терпели неудачу.
Шестьдесят лет назад он был мальчиком, ел жидкий капустный суп с черным хлебом, жил в бедном доме. Жизнь была горька, но он не мог на нее пожаловаться. У него были хорошие учителя, и его звали Медведем.
Рот болел от кляпа… они уже готовились. Была когда-то девушка Анна; он ее почти забыл. В комнатах у него всегда стоял свой запах, и когда-то у него была собака. Что они сделают с медалями – не важно. Он поднял голову и снова посмотрел в серое мглистое небо. Сейчас не станет мысли, но пока она есть, ты должен замечать и помнить. Пульс у него был реже, чем он ожидал, а дыхание до странности ровным – но это несущественно. Существенно то, что вовне – в сером небе, где нет стран, в камнях земли, в слабом человеческом духе. Существенна истина.
– Приготовься! – скомандовал офицер. – Целься! Пли!
Но профессор Мальциус не слышал его команд. Он думал о молодых людях.
