В тот же самый момент громко зазвучал голос, предупреждающий о том, что музей сейчас закрывается. Люстры стали быстро гаснуть, и, удаляясь, словно нехотя, последние посетители еще раз беглым взглядом окидывали свое фантасмагорическое окружение, чтобы запечатлеть в памяти общий его вид.
Между тем, прервав свою речь, г-н Реду не избавился от болезненного возбуждения: причинив ему некий внутренний шок, первое впечатление, уже само по себе нездоровое, превратилось в некую блажь, овладевшую им с необычайной силой, — в мозгу у него словно звенели бубенцы какого-то мрачного шутовского колпака, и он не в силах был противиться этому звону.
«О, — думалось ему, — разыграть бы с самим собой (разумеется, безо всякой реальной опасности!) те ужасающие ощущения, которые должен был пережить перед этой роковой доской добрый король Людовик XVI! Вообразить себя им! Услышать в воображении барабанную дробь и фразу аббата Эджворта де Фирмона. А затем излить свою потребность в моральном великодушии, позволив себе роскошь пожалеть (да, с полной искренностью, отбросив политические убеждения) этого достойного отца семейства, этого человека слишком доброго и великодушного, человека, в конце-то концов, одаренного всеми качествами, которые он, Реду, считал присущими самому себе! Какие благородные мгновения были бы пережиты! Какие слезы умиления пролиты! Да, но для этого надо было бы находиться одному здесь, перед гильотиной. Тогда втайне ото всех, никем не будучи увиденным, можно было бы с полной свободой предаться этому монологу, столь трогательному и в то же время лестному для себя самого! Но как это сделать, как сделать?»
Вот какая странная блажь завладела возбужденным винами Испании и Франции — да, впрочем, и без того уже несколько смятенным — сознанием почтенного г-на Реду. Он внимательно рассматривал верхнюю часть сооружения, в этот вечер спрятанную под небольшим чехлом, так что находившийся под ним нож не был виден, вероятно, чтобы не смущать слишком чувствительных посетителей, которые вовсе не хотели бы его видеть. А так как возникшая у него блажь на этот раз настоятельно требовала реализации, мысли г-на Реду о том, как бы преодолеть затруднение, ярким лучом пронзила вдруг некая возможная хитрость!
— Браво! Это как раз то, что нужно! — пробормотал он. — Потом мне достаточно будет постучать в дверь, чтобы мне открыли. Спички у меня есть, одного газового рожка, дающего тусклый свет, вполне хватит. Скажу, что просто задремал. Дам служителю полгинеи — и дело с концом.
Зала была уже погружена в полумрак. Только там, на возвышении, горел фонарик для рабочих, которые должны были появиться на рассвете. Там и сям отсвечивали блестки, хрусталь, атлас…
В помещении не было больше никого, кроме сторожа, которому предстояло его запереть и который приближался теперь к г-ну Реду по проходу, где возвышалась фигура Шекспира. Поэтому г-н Реду повернулся к своему восковому соседу и вдруг застыл в полной неподвижности. Рука его протягивала соседу портсигар, широкополая шляпа, красноватые руки, разрумянившиеся от вина лицо, полузакрытые, уставленные в одну точку глаза, длинный сюртук — словом, вся его застывшая фигура в точности производила впечатление одного из разбросанных по залу восковых посетителей. Так что в царившей кругом почти полной темноте сторож, то ли просто не заметив его, то ли подумав, что это новый экспонат, о котором дирекция музея его не предупредила, только слегка прикоснулся к нему и к его восковому соседу щеткой из перьев и удалился. Тотчас же вслед за тем двери были заперты. Г-н Реду, трепеща при мысли, что вот наконец-то он может реализовать одну из своих фантасмагорий, оказался один в голубоватом сумраке музейного зала, где лишь изредка что-то слегка поблескивало.
Нащупывая себе проход среди всех этих уже сливающихся в темноте королей и королев, он дошел на цыпочках до возвышения, медленно поднялся по ступенькам к мрачному сооружению. Круглое отверстие для головы казнимого словно господствовало над всем залом. Г-н Реду закрыл глаза, чтобы отчетливее представилась в его сознании та давняя сцена, и вскоре по его щекам потекли крупные слезы — он подумал о тех слезах, к которым свелась защитительная речь старика Мальзерба: на него была возложена защита, а он смог только разрыдаться на заседании Национального конвента.
— Злосчастный монарх! — вскричал г-н Реду, тоже разражаясь рыданиями. — О, как же я тебя понимаю! Как ты должен был страдать! Но тебя с детства направили по ложному пути! Ты стал жертвой неизбежных обстоятельств того времени. Как я жалею тебя всеми фибрами своего существа! Один отец семейства не может не понять другого!..
Твое преступление состояло лишь в том, что ты был королем… Но ведь в конце концов и я сам был МЭРОМ!
(И этот не в меру разжалобившийся буржуа в некотором обалдении продолжал прерывающимся голосом, жестикулируя при этом, словно поддерживая кого-то: «Что поделаешь, государь, проявите мужество… Все мы смертны… Пусть ваше величество соблаговолит…»)
Затем, взглянув на доску и слегка раскачав ее, добрый малый пробормотал:
— Подумать только, он улегся на ней во весь рост. Да, мы ведь, кажется, одного роста, и он был полноват, как и я. Машина-то еще прочная, стоит крепко. О, каковы были, я хочу сказать — каковы должны были быть его последние мысли… когда он уже лежал на этой доске!.. За три секунды он должен был подумать… о веках! Ну что ж, господина Сансона здесь нет… А что, если я растянусь на несколько минут… чтоб узнать… попытаться пережить… морально…
Бормоча все это, достойнейший г-н Реду изобразил на лице своем покорность судьбе почти величавую, сперва немного склонился, потом постепенно улегся на этой словно приглашавшей его доске, так что мог видеть слегка вытянутое окружие двух довольно широко раздвинутых лунок — отверстие для головы казнимого.
— Вот, теперь хватит! — сказал он. — И поразмыслим. Какую муку он должен был испытать!
Носовым платком он отирал со лба пот.
Доска, слегка наклоненная, продвинулась в направлении брусьев, поддерживающих нож. Чтобы устроиться на ней поудобнее, г-н Реду слегка подтянулся, и от этого движения доска скользнула к самому краю деревянного помоста. Так что бывшему мэру повезло: шея его прижалась к нижней выемке отверстия.
— Да, несчастный король, я понимаю тебя и очень жалею, — бормотал добряк Реду. — И все же утешительно думать, что, оказавшись здесь, ты страдал недолго!
Попросив последнее слово, он сделал движение, чтобы подняться, как вдруг услышал у своего правого уха легкий сухой звук: крак! Это верхнее полукружие, расшатанное движением достойного гражданина, соскользнуло вниз, пружинка его щелкнула, и голова бывшего общественного деятеля оказалась зажатой между двумя вырезами.
Поняв, что произошло, почтенный г-н Реду принялся ерзать на своем ложе туда и сюда, но тщетно: машина сработала, как мышеловка. Руки его стали ощупывать вертикальные брусья, но как ему было раскрыть секрет освобождения? Стоит ли удивляться, что происшествие это его мгновенно отрезвило. Тотчас же лицо у него покрылось гипсовой бледностью, кровь с ужасающей быстротой прихлынула к сердцу, глаза смотрели беспокойно и в то же время безжизненно, словно от головокружения, порожденного безумным ужасом, оледеневшее тело то корчилось, то застывало в неподвижности, зубы стучали. Действительно, когда им овладел этот тяжкий приступ галлюцинаций, он убедил себя в том, что раз г-на Сансона тут нет, то можно ничего не опасаться. И вдруг он сообразил, что в семи футах над его крахмальным воротничком висит нож весом в сотню фунтов, что дерево зажимов источено жучком, что пружины проржавели и что, шаря там и сям наугад, он рискует задеть кнопку, от нажима которой падает этот страшный предмет.
Тогда голова его покатится к восковым ногам окружающих его призраков, казавшихся ему теперь толпой заинтересованных зрителей, ибо неподвижную бесстрастность всех этих фигур словно оживляли слабые отсветы единственного фонарика. На него смотрели! Эта толпа с устремленными в одну точку глазами словно ожидала…
— Спасите! — прохрипел Реду, но не посмел вымолвить больше ни слова, опасаясь в своем невыразимом ужасе, что одной лишь вибрации его голоса будет достаточно, чтобы…
II эта навязчивая идея уже бороздила морщинами его мертвенно-бледный лоб, вытягивала благодушное пухлое лицо; под черепом у него будто забегали мурашки, и в этой мрачной тишине перед лицом омерзительной нелепости, какой была бы подобная смерть, волосы его и борода вдруг начали седеть (приговоренные к смерти, переживая агонию во время приготовления к казни, нередко являют подобное зрелище взорам окружающих). Проходящие минуты старили его словно целые годы. Услышав какой-то легкий треск, он лишился чувств. Когда через два часа он очнулся, холодное осознание своего положения заставило его словно упиваться новой моральной пыткой до тех пор, пока где-то не заскреблась мышка, отчего он окончательно впал в беспамятство.
