— Что бы это значило? — сказал генерал Л., предъявляя Голубкову роковую записку. — Прочтите.
Голубков прочел и понял, что все потеряно. Мы не будем заглядывать в бездну его чувств. Он отдал записку, пожав худыми плечами.
— Если это написано председателем, — сказал он, — а почерк, кажется, не оставляет сомнений, тогда могу сказать только одно, что меня кто-то разыгрывает. Однако, я думаю, адмирал Громобоев может снять с меня подозрения. Предлагаю сейчас же отправиться к нему.
— Да, — сказал генерал Л., — идем к нему, хотя и поздновато.
Генерал Голубков накинул плащ и вышел первым. Генерал Р. помог найти генералу Л. шарф, который наполовину соскользнул с одного из тех стульев в прихожей, что обречены служить вещам, а не людям. Генерал Л. вздохнул и надел старую фетровую шляпу, использовав обе руки для этого несложного действия. Направился к двери.
— Одну минуту, генерал, — сказал Р., понизив голос. — Хочу вас спросить, как офицер офицера, вы абсолютно уверены… э-э… что генерал Голубков говорит правду?
— Это мы сейчас выясним, — ответил генерал Л., принадлежавший к тем людям, которые уверены, что всякая их фраза имеет смысл.
Они слегка задели друг друга в дверях локтями. Наконец, тот из них, что был чуть постарше, согласился с привилегией и вышел первым. Затем оба замерли на площадке, поскольку на лестнице никого не было. «Генерал!» — закричал Л., перегнувшись через перила. Переглянулись. Затем торопливо, неуклюже побежали вниз по безобразным ступеням. Оказались под мелким ночным дождем, посмотрели направо и налево, а потом — друг на друга.
Ее арестовали на следующее утро. Ни разу во время всего допроса она не поменяла позы сраженной горем невинности. Французская полиция продемонстрировала странное безразличие к подробностям дела и зацепкам, как будто считала исчезновение русских генералов любопытным национальным обычаем, восточным феноменом, чем-то вроде таинственного растворения, которое, возможно, и не должно случаться, но не может быть предотвращено. Однако складывалось впечатление, что Sûreté[3] знала о фокусе исчезновения больше, чем дипломатическая осторожность позволяла допустимым признать. Французские газеты обсуждали инцидент в благодушной, насмешливой и несколько будничной манере. На первые страницы l'affaire Slavska[4] не попало: русская эмиграция определенно находилась на периферии общественного внимания. По забавному совпадению как немецкие, так и советские информационные агентства лаконично утверждали, что два русских генерала сбежали с белогвардейской кассой.
7
Процесс оказался до странности неубедительным и путаным, свидетельские показания невразумительными, и судебный приговор, вынесенный Славске по обвинению в похищении человека, выглядел спорным с точки зрения юриспруденции. Случайные люди давали смехотворные показания. Имелся даже протокол, подписанный неким Гастоном Кулотом, фермером, «pour un arbre abattu».[5] Генералы Л. и Р. настрадались от сарказма садиста-адвоката. Парижский клошар (вот вам проходная роль), один из тех пунцовоносых, заросших существ, что хранят все свое земное имущество в поместительных карманах, обматывают ноги слоями топорщащихся газет, когда потерян последний носок, — их можно увидеть удобно рассевшимися с бутылкой вина меж расставленных колен под осыпающимся фасадом какого-нибудь вечно недостроенного здания, — преподнес омерзительный рассказ о старике, которого куда-то волокли у него на глазах. Две русские дамы (одна из них незадолго до того лечилась от острой истерии) утверждали, что в день преступления они видели Голубкова и Федченко, едущих в автомобиле Голубкова. Русский скрипач, сидя в вагоне-ресторане немецкого экспресса, — но бессмыслено пересказывать все эти нелепые свидетельства.
В нескольких последних эпизодах мы видим Славску в тюрьме — смиренно вяжущей в углу; пишущей госпоже Федченко забрызганные слезами письма, где говорится, что они теперь сестры, поскольку их мужья в плену у большевиков; просящей разрешения пользоваться помадой; рыдающей и молящейся в объятиях бледной русской монашки, явившейся к ней с рассказом о посетившем ее видении — доказательстве невиновности генерала Голубкова. Требующей Евангелие, которое надзиратели оберегали от умельцев, быстренько наладивших шифрованную переписку на полях Евангелия от Иоанна. Вскоре после начала Второй мировой войны у нее обнаружилась непонятная болезнь, и когда однажды летним утром три немецких офицера заявились в тюремную больницу, пожелав увидеться с ней, им сказали, что она умерла, — возможно, так оно и было.
Интересно было бы знать, сумел Голубков известить ее о своем местонахождении или счел более безопасным для себя бросить на произвол судьбы? Где он укрылся, незадачливый беглец? Гадания по зеркалам не заменят точного знания. Может быть, он нашел пристанище в Германии, получив там скромную канцелярскую работу на каких-нибудь Бэдекерских курсах юных шпионов? Или вернулся в те края, где в одиночку брал города? Или был вызван своим верховным начальством, кем бы оно ни оказалось, и извещен с легким грузинским акцентом и особой, бесцветной интонацией, всем нам так хорошо знакомой: «Боюсь, дарагой, вы нам больше не понадобитесь». И пока Икс идет к дверям, указательный палец товарища кукловода нажимает кнопку с краю бесстрастного письменного стола, — распахивается люк, и Икс проваливается в тартарары (слишком много знал). А может быть, ломая копчик, приземляется в гостиной пожилой супружеской четы, проживающей внизу.
Так или иначе, фильму конец. Вы помогаете своей девушке надеть пальто, присоединяетесь к медленному потоку зрителей, направляющихся к выходу. В запасных дверях зияют боковые бархатные клинья ночи, поглощая расходящиеся по домам ручейки. Если же, подобно мне, вы предпочитаете для удобства ориентации вернуться тем же путем, каким пришли, вы снова пройдете мимо афиши, казавшейся такой привлекательной два часа назад. Русский джигит в польской форме свешивается с игрушечной лошадки, чтобы подхватить красавицу в красных сапожках, ее черные волосы выбиваются из-под каракулевой шапки. Триумфальная арка соседствует с сумрачными звездами кремлевских башен. Иностранному агенту в монокле генерал Голубков передает папку секретных бумаг… Пошевеливайтесь, дети! Выйдем скорее отсюда на свежий воздух, в привычную суету знакомых улиц, в надежный мир с его веснушчатыми мальчиками, девочками и духом товарищества. Здравствуй, реальность! Эта осязаемая сигарета поможет прийти в себя после искусственного возбуждения. Видите, худой, проворный господин, идущий перед нами, тоже закуривает, постучав сигаретой о старый кожаный портсигар.
1943
Прекрасной дамой, но не безжалостной, а милосердной.
«Занесло тебя снегом, Россия…»
Уголовная полиция (фр.).
Дело Славски (фр.).
По поводу поваленного дерева (фр.).
