Алёша молчал, потому что был поглощён живыми и мало знакомыми ему сценами деревенского хозяйства, происходившими на его глазах перед воротами каждой избы.
— Я спрашиваю тебя, Алексис, помнишь ли ты, сколько шерсти давал лейстерский баран? — приставала мисс Гук.
— Баран, мисс Гук? Нет, мисс Гук, не помню, сколько он давал шерсти… А вы говорили, мисс Гук, что шерсть на сукно дают овцы.
— Да, мой друг, шерсть получается от овец и баранов. Баран отличается от овцы тем, что имеет рога, а овца рогов не имеет. Только мне неприятно, что ты невнимателен и легко забываешь то, что я тебе объясняю, и что так полезно помнить, если ты не хочешь остаться невеждою в окружающей нас природе.
Наконец, господа отпили чай и собрались в путь. Погребок Апраксеи опустел наполовину после господского ночлега; зарезали Апраксеину пёструю курицу; побрали у Апраксеи сметану с творогом, побрали свежее маслице, побрали кубаны с молоком, какой для сливок, какой для молока, то для господ, то для людей; оказалось, что один кубан «кубаном пахнет», — отдали кошке, «доброй моей серенькой кошечке», как назвала хозяйскую кошку ласковая до животных генеральша. Апраксея только руками всплёскивала до пошатывала своим полинявшим шлыком, вынося по требованиям Дуняши и лакея Виктора свои долго сбиравшиеся запасы.
— Во что это только господа кушают! — говорила она сама себе в искреннем изумлении. — А ведь, кажись, работы никакой нет!
Хотя такой огульный сбыт припасов за выгодную цену, казалось, был и с руки Апраксее, однако её хозяйское сердце, привыкшее скудно отвешивать и отмеривать каждую малость, и знающее тяжёлым опытом, как нелегко даётся она, невольно сжималось при таком быстром опустошении заветного погребка. Укладкам конца не было; лакей Виктор и горничная Дуняша носили, носили, ходили, ходили из комнаты к карете, от кареты к комнате; даже ничему не изумляющийся Степан, и тот диву дался и молча покачал головой. Он не мог понять, как это можно поместить в одну карету столько сундучков, коробков, узелков, и зачем это господа затрудняют себя таким скарбом?
— Ну, матушка, добра-то у вас, добра! И всё небось из Петербурга везёте? — заметил он генеральше, когда та, в шляпке и в шубке, с большим саквояжем и с записною книжкою в руках, вышла на крыльцо.
— А что, Степанушка, — весело спросила генеральша, — тебе разве в диковинку, как господа ездят?
— Зачем в диковинку! — обиделся Степан. — У нас зачастую хорошие господа проезд делают, а только дивлюсь я, экую снасть господа с собой возить выдумали. Думается, будто налегке оно поспособнее бы было, попространнее. Шутка ли, тем чего понапхато! На добрый воз не увяжешь.
— Что ж тебе следует с меня, Степанушка? — перебила генеральша. — Я ведь тоже скопидомок, сама люблю со всеми расплачиваться и весь расход сама записываю; у меня лишней копеечки, старичок, не пропадает.
— Это обыкновенно, как следует, матушка, — серьёзно поддержал её Степан. — Вы своему дому содержательница, без этого нельзя… Деньги счёт любят.
— Так сколько тебе, Степан? Говори, пора ехать.
Степан давно водил дело с господами и знал заранее, что с кого ему придётся. Он ставил в цену не столько забранную провизию, сколько беспокойство, приносимое его двору безвременным приездом и отъездом, безвременными и нерасчётливыми рассылками хозяйки и хозяина то за тем, то за другим, неизбежными претензиями на то и другое, и вообще полным завоеванием всего его двора на время барской стоянки. «Они господа, стало быть, должны платить много», — полагал Степан. В то же время он клал с мужика по гривне с рыла за обед, ни во что не считал ночлег, потому что и эту гривну, как он хорошо знал, мог заплатить ему далеко не всякий. Как ни щедро оценил Степан с точки зрения своего хозяйского расчёта каждую безделицу, забранную господами, однако генеральша Обухова, услышав его скромный деревенский итог, была поражена в глубине своего сердца честностью и умеренностью русского мужика. Она ещё со времён института любила иногда уступать порывам великодушия, которые рисовали её, в её собственных глазах, благодетельною феею французских сказок. К тому же петербургская барыня, привыкшая к масштабу столичных отелей, где дают по пятьдесят копеек на водку лакею, подавшему дорого оплаченное блюдо, никак не могла усвоить точку зрения чернозёмной деревни, в которой десять часов тяжкой работы цепом оплачиваются копейками. Генеральша порывисто сунула в руку Степану ассигнацию порядочной ценности и направилась к карете, взволнованная до краски собственным бескорыстием.
— Ведь вот горе, матушка, сдачи-то я тебе, должно быть, не наберу! — говорил Степан, сомнительно рассматривая бумажку.
— Не нужно, не нужно сдачи, это всё тебе! — кричала чувствительная генеральша почти со слезами на глазах.
— Ну, благодарим покорно! Час вам добрый, матушка ваше превосходительство!
Лакей Виктор, в модной бекеше с меховым воротником, с почтовою сумкою через плечо и в высоких меховых калошах, переносил барчуков в карету через лужу, в которой его столичные калоши не раз хлебнули деревенской грязи. Степан принёс доску, соломки постлал, усадили всех, и англичанку, и барыню. «Пошёл!» Четверик тронул и, не взявши сразу, замялся на месте.
— Бери левее, на соломку! — кричал с крыльца Степан.
Из соседних дворов вышли посмотреть, как это вылезет карета из грязи.
— Ну, трогай! Дружнее!
Кучер взял слегка в сторону; грузный экипаж качнулся и покатил, прорезая глубокие следы в засыхавшей грязи.
Апраксея стоит у крыльца, обмывая доёнку. Около неё остановилась поболтать соседка-баба с рубелем в руках, с коромыслом на плече. Она несёт пополоскать в ручье целый ворох грубого грязного белья.
— Съехала барыня-то?
— Съехала, слава те, Христе! Затрепала совсем.
— Известно, господа… Им нешто угодишь чем!
Апраксея молча оскребла доёнку. Куры толпились у вылитых помоев.
— Пёструю-то, видно, зарезала?
— Зарезала. Курицу, баба, смерть жалко, чудесная курица была. Пристала: зарежь, зарежь… Ну, тех будто бы жалко, с яичками; взяла и зарезала.
— Это у тебя, должно, от Аксиньинова петуха?
— Вот выдумала! От Аксиньинова! Это что вот у солдата чёрный голанский петух бы-ы-ыл, цыбулястый такой, так от самого он него, да курица у меня была мохноногенькая, с серёжкой, может, Митревна, помнишь, так вот та-то.
— О-о! Та-то вот? — Опять наступило молчание, Митревна не уходила. — Так-то мне сгадывается, Матвеиха, — начала она плаксиво, — вот мы с тобой, может, отродясь росинки скоромной во рту не видали по пятницам да по средам, а господа, вот нонче среда, курятину едят… Одначе не выходит наше с тобой счастье!
— Ну, вот выдумала! — с суровым стоицизмом перебила её Апраксея, вся поглощённая своею доёнкою. — Стало, им можно, коли едят… Не меньше нашего знают.
— Стало, что так, — грустно вздохнула Дмитриевна, трогаясь в путь.
Иван Мелентьев, по-уличному «Губан»
Тихое весеннее утро сияет на ровной глади шишовских полей. Трезвое русское утро, не волнующее, не чарующее, без яркого освещения, без эффектных теней, без гор, без озёр, без замков на утёсах, без изящных вилл на зелёных островках. Не русскому человеку запасла мачеха-природа такие диковинки. Свежо, светло, зелено — и тому радуется, что свалила, наконец, страшная ведьма, что пять месяцев придавливала своей седой шубою землю и воду, леса и жилища; радуется, что Мороз Красный Нос, злой колдун, намостивший мосты без досок, без гвоздей, обернувший в железо речные воды и рыхлый чернозём полей, убрался за тридевять земель. Отпустила немножко свои ежовые рукавицы суровая мачеха, «ослобонила маненько» терпкий горб русского рабочего человека. Уж больше не ломает «народушка» тридцатиградусная «стыдь». Выйдет мужик поутру из дымной избы — не приходится больше откапываться от сугробов, рубить дорожки к воротам, к колодцу, на улицу. Пожёг он всю свою ржаную соломку на печи да на овины, оттаивая зерно, отогревая себя с детишками да с животишками. Потравил он давно всю яровую солому, потравил, что припас, овсишка, чтоб не дать околеть с голоду отощавшей скотинке, зябнувшей семнадцатичасовую ночь в сквозном хворостяном сараюшке. Да и хлебушка подъелся, почитай, немного что не с Аксиньина дня. Стариков вольнее житьё было: старики, бывало, к этой поре только полхлеба поедали, оттого и прозвался Аксиньин день «Аксиньей-полухлебкой». Всё поприелось, постравилось в скудном мужицком хозяйстве, и скудная мужицкая мошна отощала за зиму не хуже его мужицкой клячи. Недельку-другую не стань весна — хоть крышу снимай!
Стала весна… Загудели ручьи, зазвенели как раз на «Алексея с гор потоки». Паводок за паводком тронулись верхи, а в Благовещенье пошла настоящая вода. Посорвала мельницы, помяла луга, перебила дороги логами, на целый месяц уставила бездорожицу по всей широкой Руси. И вот уж дикие гуси скрипят высоко над грязными полями; с каждым днём на прудах, на полях, в перелесках видишь новую птицу. Попадал вальдшнеп в дубовые кусты, утка закрякала в камышистых заводях, на полевых озерках кружатся чибисы. Оглянуться не успел, уж «сошки заиграли» на поле; взмёты покрыты, как муравьями, сеющим и пашущим народушком. А по дворам, в избах, только поспевай, хозяйка: везде сказывается та же чудодейственная сила пробуждения могучей и вечно плодящей земной жизни. Вечером не было ничего, а утром ревёт в тёплой избе новый голосок, и ещё мокрая, вся трясущаяся тёлочка шатается на своих неокрепших ножонках у доёнки с молоком. Только что внесли одну, несут другую; то бурая отелилась, теперь красная, та телушкою, эта бычком, а рябая уж починает. Глядь, и мужик загоняет в клеть кобылу с раздутым брюхом и за ней, тоже шатаясь и тоже весь мокрый, ковыляет хорошенький и маленький, как игрушка, жеребёнок на безобразно длинных ногах. Выгнали овец на парену, не траву щипать, травы ещё и овце негде ухватить, а так только, для прогулки. Стали овцы котиться, да так дружно, словно по сговору, знай подбирай ягнят! Всё рассыпается, плодится, рассеменяется, почуя тепло, свет, неготовленный корм. Куры несутся и клохчут, индюшки несутся, «клюнула утка грязи» — занеслась и утка. Смотришь, по зелёной травке словно катаются жёлтые пуховые шарики: это гусыня вывела своих новых гусенят, желтки желтками, как они недавно лежали в скорлупе яйца; ожившие и двигающиеся желтки. Откуда берётся что у широкоутробной природы! Везде закипела новая, молодая жизнь. Грачи затрубили немолчные перебранки, овладев осиновой рощей, и бьются на вершинах, хлопотливо устраивая хворостяные гнёзда. Всё птичье разноголосое племя на той же работе; всё спаривается, хозяйничает, готовится к быстро подвигающемуся, неизбежному будущему, соловей и воробей, дрозд и копчик. А чёрная грязь проступила зелёными молодыми травами, голубенькими и жёлтыми цветами, чудно вырезанными, чудно пахнущими, чудно окрашенными. Сухие ломкие прутья древесных скелетов одеваются, как пухом, мягким и нежным листом, покрытым девственным лаком. Только житель деревни, хозяин скотного двора и охотник, бродящий в лесу и в болоте, знают действительно, не по картинке иллюстрированной детской книжки, что такое весна, как нужна она всему, что живёт и растёт, и какая непобедимая, создающая и плодящая сила прибывает с нею на землю в этом плеске вод и движенья соков, в шуме тёплого ветра в луче горячего солнца.
