Есть здесь и история жизненных скитаний молодого человека. В этом отношении история сына Примроза — Джорджа, переменившего десяток профессий и где только не побывавшего (история эта в известной мере автобиографична), воспринимается как сжатый конспективный пересказ тогдашних пухлых романов. Как правило, в финале герой случайно находил своих родителей, разумеется богатых, и, как это происходит и с Клинкером, дело завершалось свадьбой и материальным благополучием. Привычны были и персонажи — сельские помещики всех мастей у Смоллета и Торнхилл у Голдсмита, а также голдсмитовский деревенский священник, напоминавший добрейшего пастора Адамса, чудака и провинциального Дон Кихота («Приключения Джозефа Эндруса» Фильдинга), и влюбленные молодые пары, соединению которых препятствуют родители или материальные соображения.
И тем не менее знакомые ситуации и персонажи предстают здесь в ином освещении. Ни в одном английском романе XVIII века, кроме написанного много позднее «Калеба Вильямса» Годвина, не была с такой ужасающей очевидностью показана ничем не ограниченная власть помещика над жизнью обитателей прихода, как в «Векфильдском священнике». Циничный, распутный, окруженный наглой и лживой челядью, потворствующей его прихотям и терроризирующей всю округу, Торнхилл губит Примроза за то, что тот не захотел поступиться своим достоинством. И самое главное, разорив его, совратив его дочь, доведя его до тюрьмы, Торнхилл остается неуязвимым для закона, более того, он сам олицетворяет здесь власть и закон. Это не сквайр Б. из романа Ричардсона «Памела», способный раскаяться, оценить нравственную стойкость и чистоту девушки и полюбить ее. Торнхилла ничем не растрогаешь, он верен себе до конца, он смиряется лишь для вида. Галерея английских Скотинипых, изображенных в романе Смоллета, красноречиво дополняет фигуру Торнхилла; это невежественные помещики, проводящие дни в охоте, непробудном пьянстве и драках и разоряющиеся на сумасбродных затеях и безудержном мотовстве.
Долговые тюрьмы с их обитателями, отчаявшимися выбраться оттуда, разорившиеся бедняки, идущие на разбой, чтобы не умереть от голода, улицы ночного Лондона, на которых слоняются проститутки, изображались и в других романах — того же Смоллета, например, но там это были отдельные эпизоды. Роман Голдсмита почти целиком посвящен истории неотвратимого и все более стремительного движения семьи Примрозов к пучине нищеты, бесчестья и гибели, так что только чудо может се спасти. Такое же чудо спасает от неминуемой голодной смерти и бедняка Клинкера, выброшенного на улицу его хозяином-трактирщиком, как только он заболел. Правда, в романе Смоллета Клинкер в основном комический персонаж, однако эпизод этот заключает в себе чрезвычайно многозначительный смысл. Что же касается романа Голдсмита, то тема бесправия бедняков и — шире — тема естественного человеческого права, частной собственности и закона становится здесь центральной.
В каком другом английском романе середины XVIII века можно прочитать следующие слова: «…в обществе цивилизованном уголовное законодательство находится в руках богатых и беспощадно к бедным», — или такое, например, предупреждение: «…вместо того, чтобы стягивать путы, предназначенные сдерживать общество так туго, что в один прекрасный день оно судорожным движением может их порвать… хотелось бы…, чтобы закон сделался защитником народа, а не его тираном»? Мысль эта подтверждается самим повествованием: когда приставы повели Примроза в тюрьму, собралась толпа беднейших прихожан, которые с проклятьями схватили блюстителей закона, грозясь учинить над ними расправу. Правда, Примроз решительно осудил их поведение, а в финале романа их еще более сурово отчитал сам сэр Уильям Торнхилл, однако в каком другом английском романе того времени можно увидеть крестьян, готовых на такую крайность? Наконец, как метко заметил биограф Голдсмита — Форстер, в седельной сумке героя Фильдинга — пастора Адамса (где лежали его проповеди) не нашлось бы места для тюремной проповеди Примроза. Эта проповедь не снисходительное увещевание младших братьев; для Примроза его слушатели — товарищи по судьбе: ведь будучи приходским священником, он вел жизнь простого крестьянина-арендатора, трудился в поле с сыном от зари до зари и был разорен помещиком. Он имеет полное право произнести свои слова: «Кто хочет познать страдания бедных, должен сам испытать их жизнь на себе и многое претерпеть…»
Именно из этого сознания безысходности положения народа и рождается в проповеди Примроза мысль о бессилии философских теорий просветителей перед реальным общественным процессом, мысль, тоже впервые высказанная с такой прямотой именно в этом романе. Примроз утверждает, что беднякам нечего ожидать улучшения своей участи на земле, только религия способна принести им утешение и только смерть избавит их от мук. На этом основании в романе Голдсмита усматривают подчас одну только реакционную проповедь примиренчества, пассивной жертвенности, отказа от достижений просветительской мысли. Подобное истолкование несправедливо и лишено всякого историзма, не говоря уже о том, что было бы крайне опрометчиво отождествлять героя романа и автора.
Голдсмит был далек от мысли отринуть достижения человеческого разума, противопоставить веру науке и философии, он во многом разделял взгляды глубоко почитаемого им Вольтера и незадолго до написания романа высказался на этот счет вполне определенно в книге очерков «Гражданин мира»: «В век просвещения почти каждый становится читателем и внемлет поучениям типографского станка, а не с церковной кафедры… Жителей каждой страны должны наставлять или писатели или проповедники, но чем шире круг читателей, тем уже круг слушателей, тем полезней писатели и менее нужны бонзы». Однако проповедь Примроза как раз и обращена к неграмотным беднякам, доведенным до крайности, изверившимся во всем, колеблющимся между стихийным протестом, наподобие того, который проявляют прихожане Примроза, и отчаянием. Чтобы понять Примроза, следует хорошо вдуматься в его признание: «Каждый из нас имеет право на престол, мы все родились равными. Таково мое убеждение, я его разделяю с людьми, которых прозвали левеллерами. Они хотели создать общество, в котором все были бы одинаково свободны. Но, увы! — из этого ничего не получилось».
Понадобилось столетие, чтобы созрело это глубочайшее разочарование народа в последствиях буржуазной революции XVII века. Тогда его религиозность была бунтарской, теперь, в период кризиса просветительского гуманизма, когда время для новых социальных конфликтов и теорий еще не приспело, эта религиозность обернулась своей иной, непротивленческой стороной. Другую проповедь английский бедняк-священник середины XVIII века произнести не мог, она и в таком своем виде — явление исключительное, и Голдсмит не погрешил здесь против истины. Свидетельством тому является и религиозное обращение Хамфри Клинкера, становящегося методистским проповедником. Правда, его проповеди в тюрьме, под влиянием которых отпетые мошенники и грабители хнычут, каются и поют псалмы, воспринимается как пародия на аналогичные сцены у Голдсмита. Но при всем этом намеренно сниженном комическом изображении и здесь ясно видна та же социальная подоплека, что и в рассуждениях Примроза, не зря Хамфри заявляет Брамблу, что в день Страшного суда разницы между людьми не будет никакой и что свет божьей благодати может так же озарить бедняка и невежду, как и «богача и философа, который кичится мирской мудростью».
Для социального самочувствия многих тысяч вчерашних крестьян, насильственно оторванных от векового уклада, характерна была неотступная мечта о возвращении к земле, к своему хозяйству. Происходила своеобразная аберрация, и прошлое, с его тяжелым трудом и нуждой, но все же относительно независимым существованием на своем клочке земли, казалось теперь беспечальной идиллией. Отсюда идет и решительное неприятие сентиментализмом новой буржуазной городской цивилизации, и противопоставление ей идеализированного сельского патриархального уклада.
Огромный Лондон, пожирающий окрестные поля и луга, так что скоро «все графство Миддлсекс покроется кирпичом», модный Бат, где кишит жадная до развлечений толпа, где каждый норовит обвести тебя вокруг пальца и где купцы лишены совести, друзья — дружелюбия, а домочадцы — верности, противопоставлены в письмах негодующего Брамбла радостям сельского бытия; письма эти напоминают трактаты одного из вождей европейского сентиментализма — Руссо. Поместье Брамблтон-Холл, куда его хозяин уже не чает добраться, изображается страной обетованной с молочными реками и кисельными берегами, где целительная природа и здоровая пища, земледельческие заботы и патриархальные отношения между гуманным помещиком и арендаторами — все содействует счастью и душевному спокойствию человека.
