Клэрис пристально посмотрела на грудь Агнес.
— Кольцо на монашеском облачении — все равно, что кольцо в носу у свиноматки.
У настоятельницы руки чесались дать сквернавке оплеуху, однако она сдержалась.
— Не тверда ты в своих речах своих, Клэрис. Того и гляди, оплошаешь да в лужу сядешь.
— Не оплошаю. У меня под ногами каменная твердь.
— Тогда молись о спасении, дочь моя.
Клэрис пала на колени.
— Я молюсь Деве Марии, святой Богоматери, молюсь, чтобы пять ран на теле единственного Её Сына проявились вновь.
Агнес бросила на нее неприязненный взгляд. Она подозревала молодую монахиню в изощренной хитрости, но доказать ничего не могла.
— Раны эти обернутся ранами нашего города, когда он вознесется к высшему блаженству, — продолжала Клэрис.
— Темнишь, сестра.
— В Лондоне случится пять пожаров и пять смертей.
Не вставая с колен, она запела:
И пришла она в боковой придел,
Где Деве молились в слезах, —
Но псалом пропет, и храма уж нет,
А монахини спят в гробах. [2]
Вняв горячим просьбам преподобной Агнес, Роберт Брейбрук, епископ Лондона, велел доставить Клэрис в свой дворец в Олдерменбери. За долгие годы Роберт разбогател на церковных доходах. Этот крепкий румяный мужчина был известен тем, что внезапно впадал в неистовый гнев. Кларкенвельскую монахиню целый час продержали в тесной каменной келье, прежде чем провести в соседнюю просторную залу пред очи епископа. Тот сидел, обмакивая пальцы в чашу с розовой водой.
— Так вот она какая, маленькая монашка, изрекающая большие пророчества. Oh, та dame, il faut initier le peuple аuх mystères de Dieu.[15] Ты эту песню поешь? Оставьте нас, — бросил он двум каноникам, которые привели Клэрис, и те поспешно удалились. В коридоре они приникли к закрытой двери, но слов расслышать не могли, лишь однажды из залы долетел смех. Наконец беседа закончилась. Роберт Брейбрук с монахиней вышли, рука епископа лежала сзади на шее черницы.
— Разумное дитя умеет ждать, — проронил он.
— Разумное дитя знает своего отца.
— Помни, Клэрис, отныне я твой отец.
Глава вторая
Рассказ монаха
Водно ветреное дождливое утро, спустя неделю после беседы Роберта Брейбрука с сестрой Клэрис, случайный прохожий мог заметить в крытой аркаде церкви Сент-Бартоломью-де-Грейт, принадлежавшей небольшой обители в Смитфилде, двоих мужчин. Они вели серьезный разговор и быстро шагали вдоль колоннады. Один был в черном плаще с капюшоном — типичном одеянии монахов-августинцев. На другом болталась хламида из кожаных лоскутов, с пояса свисали шило и ножовка — орудия его ремесла. За ними, потупя голову, следовал третий, помоложе. Случайного наблюдателя, вероятно, озадачило бы одно обстоятельство: хотя третий шел почти по пятам за теми двумя, они его явно не замечали. Звали молодого человека Хэмо Фулберд. Он внимательно прислушивался к беседе старших.
— Надо действовать, — сказал монах.
— К чему спешить? Дело-то опасное, — возразил плотник. — За нас монахиня управится.
— И то верно. Она здорово разжигает горожан. — Монах помолчал. — После пожара запах ладана особенно сладок. Однако ж, Марроу, действовать необходимо. А как, знаешь сам.
Небо над аркадой застлала черная дождевая туча; вдруг ее толщу пронзила молния. Хэмо невольно взглянул на своды галереи, ее дуги и ребра сдерживали напор каменных глыб; во влажном воздухе от кладки прогоркло тянуло давно забытыми временами, камень словно негодовал, что его замуровали здесь. Юноше почудилось, что монах с плотником попали в каменный плен, заключены в раку — выбраться можно, только если разговаривать вполголоса и не делать лишних движений, не то тяжеленный многовековой слой над их головами похоронит их навеки. Согнувшись в три погибели, они шли под каменными сводами, а ему казалось, что они вот-вот благоговейно опустятся на колени. [3] Камень громоздился все выше и толще, бросая вызов дождю и ветру, давая благословение союзу земли и неба. «Какая разница, что говорят эти двое? — рассуждал сам с собою Хэмо. — Глаза бы не глядели ни на траву, ни на цветы, хочу смотреть только на камень. Это мой дом. Готов сам стать камнем. Если они вздумают передразнивать да высмеивать меня, я обращу к ним свое каменное лицо».
— Я уже рассказал тебе все, что нужно, про пять кругов спасения, — напомнил монах (его звали Уильям Эксмью). Он откинул капюшон; когда-то на голове у него вместо тонзуры красовалась густая рыжая грива. — Пять способов, и каждый используется пятикратно.
— На Тернаген-лейн. В граде Господнем. Пять органов чувств. И пять ран на теле Господа.
Некоторое время они молча шагали вдоль внутреннего двора, в центре которого находился источник, из которого монахи брали воду. На его металлической крышке стояло изваяние святого Хрисостома, поднявшего руку в вечном благословении.
— В имени Иисуса букв тоже пять. Эта задачка решения не имеет.
Плотник Ричард Марроу не откликнулся, будто боялся или не хотел говорить. Будто он уже подсчитал, сколько слов понадобится ему до конца жизни на этом свете, и не желал превысить заветное число. Он был высок ростом, но отличался тщедушием убежденного аскета.
Монах указал на пробившийся сквозь тучи свет, в котором ярко засверкали краски аркады и вновь появились тени:
— Видишь, сам Господь осенил нас сейчас своим дыханием. Он по-прежнему здесь.
Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Хэмо неудержимо тянуло прогуляться по Смитфилду. Он вырос в этом монастыре. В свое время его нашли младенцем на Кок-лейн, в двух шагах от обители. По общему мнению, он был нежеланным ребенком одной из многочисленных шлюх, занимавшихся своим ремеслом на этой узкой улочке. Младенца подкинули к дверям церкви Сент-Бартоломью, кроху подобрал пожилой привратник, присматривавший за лошадьми. С того дня Хэмо не знал иной жизни, кроме монастырской. У него оказались золотые руки, и его отправили в местный скрипторий учиться на художника-иллюминатора рукописных книг. Он готовил туши и краски, лощил пергаментные листы, с помощью линейки и угольного карандаша чертил на них линии. Навострился смешивать краски: черную с красной, белую с желтой. Потом познакомился с искусством рисовать беличьей кисточкой, делать наброски фигур. Научили его и штукатурить церковные стены под фрески: он покрывал их известковым тестом, которое предварительно смачивал, чтобы лучше держало краску. Поначалу Хэмо работал над небольшими росписями, которые у монахов назывались Biblia раuреrum, то есть библия бедняка. В алтаре, например, он выписал очертания фигуры Лонгина[16] — сотника, пронзающего копьем тело Христа. Левой рукой Лонгин тянулся к своему лицу — в знак того, что чудесным образом прозрел. С годами Хэмо познал секреты искусства. Открытая ладонь означает суждение; поднятый или указующий палец — знак порицания. Согнутый палец обозначает речь, а поднятые руки — спор или описание. Распахнутые руки выражают изумление или поклонение. Скрещенные ноги выдают неестественность; поэтому именно в такой позе представляли в мистериях Ирода. Душу всегда изображали в виде маленькой голой фигурки, иногда увенчанной короной или митрой. Хэмо расписывал персонажей фресок красной и желтой охрой, белильной известью и ламповой сажей, зеленой краской и ляпис-лазурью.
Прозвали его «Хэмо-простак» или «Хэмо-молчун». Он совершал все службы и обряды, но без веры, чисто механически, не ощущая причастности к исполненной религиозного пыла жизни монастыря. С самого рождения он был изгоем. Испытывая печаль или страх, не размышлял об их причинах. Такова жизнь в этом мире. Кое-кто иногда жалел его, но сам он себя не жалел, поскольку привык сносить превратности случая сколь угодно долго. Даже если бы его и посетило сильное чувство, он не обратил бы на него ни малейшего внимания, потому что делиться своими переживаниями ему было не с кем. Тем не менее за долгие годы он привязался к Уильяму Эксмью. Сначала Хэмо следовал за монахом на расстоянии, чтобы тот его не заметил. Эксмью, однако же, заметил и однажды вечером, выйдя после ужина, окликнул. Хэмо поджидал его тут же, на углу трапезной.
— Что все это значит? Следуешь за старшим?
Хэмо молча уставился на него.
— Как тебя зовут? — Разумеется, Эксмью знал как, но решил принудить Хэмо сказать хотя бы слово. Он схватил юношу за плечи и сильно тряхнул. — Ты что, язык проглотил? Может, ты Хэмо Фулберд?
Юноша кивнул.
— Хоть ты и Фул-берд, а бердыша что-то не видно. — Тот по-прежнему молчал. — Дубина стоеросовая. Ладно, лишь бы только не из дурного дерева вытесан — избави Боже! — Тут он, видимо, вспомнил обстоятельства, при которых Хэмо попал в монастырь, и несколько сбавил тон: — Ладно, Фулберд, с этих пор ходи открыто, не хоронясь. Чтобы я тебя видел.
