Помещик на минуту задумался. Он вспомнил о жемчужине, которую когда-то преподнес ему Зхарья, глава общины Чигирина. Была бы в Злочеве еврейская община, платили бы налоги. Но что скажут Бог и ксендз Козловский? Вдруг его осенило, как сделать, чтобы и налоги собирать, и Бог был доволен:
— Если поклонишься Господу нашему Иисусу Христу и трижды благословишь святую Марию, все разрешу и под кладбище дам хорошее место.
Еврей стоял окаменев и молчал.
— Ну, еврейчик, по рукам? Ладно, скажи только: «Мария, Матка Боска, хвала тебе на веки веков, аминь!»
Еврей молчал.
— Ну, поклонись ей, и все.
Еврей не шелохнулся.
— Тогда медведя сыграешь.
Еврей от испуга побледнел и забормотал:
— Ясновельможный, я всего лишь бедный человек, сжалься над моей женой, над моим ребенком. Проси, Шлоймеле, сынок, проси шляхтича. Сжалься, ясновельможный, я всегда тебе верно служить буду.
И отец с сыном упали к ногам помещика, целовали сапоги, бились лбами о пол.
— Сжалься над моей женой, над моим сыном.
— Или благословить святую Марию, или медведя играть.
Еврей медлил. Он совсем побледнел и все повторял отрывки псалмов и молитв, продолжая целовать полу помещичьего кафтана. И вдруг глаза его просветлели. Руки и ноги еще дрожали, но лицо уже сияло спокойствием.
— Ради синагоги, ясновельможный. Бог поможет, поступай как хочешь.
Помещик кивнул, двое слуг схватили еврея и напялили на него медвежью шкуру. Помещик велел музыкантам играть, а слуги длинными кнутами принялись стегать «медведя». «Медведь» прыгал с места на место и рычал: «Р-р-р-р!»
Паны смеялись, толпились вокруг, толкали друг друга к «медведю», а слуги гоняли его кнутами из угла в угол. Еврей, одетый в медвежью шкуру, бормотал: «Бог — свет мой, помощь моя. Перед кем мне дрожать?»
— Рррр! — прыгал он по залу на четвереньках. — «Бог — ограда моей жизни. Кого мне бояться?»[10]
— Хорошо сыграл медведя, еврейчик. Будет тебе синагога. А за кладбище придется еще послужить.
Мендл, путаясь в талесе, что было мочи несся домой из замка, мальчик с развевающимися пейсами едва поспевал за отцом, и оба кричали во весь голос, чтобы скорее сообщить маме радостную весть: «Синагога! Будет синагога!»
Вскоре по всей Подолии и Волыни, где только ни жили евреи, разнеслась весть, что появилась новая община. Злочев получил разрешение на синагогу, и евреи стали стекаться туда со всей округи. Приезжали из Корсуня, из Чигирина, ехали из-за Днепра, из Люблина, из Лохвицы, из Переяслава. Злочев славился как прибыльное место: близко к Сечи, можно вести торговлю с казаками. Даже из Малой Польши приезжали, услышав на ярмарках в Ярославе и Люблине, что в Злочеве есть теперь еврейская община.
Первым делом начали строить синагогу. Каждый пожертвовал что мог. Женщины принесли свои украшения. Из Немирова пригласили двух мастеров.
Два года длилось строительство. Участвовала вся община. Синагоге предстояло служить двум целям: быть местом молитвы и защитой от врагов.
Поэтому строили ее как крепость, с железными дверьми и засовами. Кузнец Нахмен выковал дверь, ограду для бимы[11] и огромные светильники. Незатейливая работа, простая кузнечная работа, но какая любовь, какое старание! Все свое мастерство, все умение вложил кузнец в светильники и ограду. А резчик Бурех! Под присмотром двух мастеров из Немирова вырезал он всевозможные фигуры и украшения, которые когда-то в детстве научили его резать: голубей, оленей, львов, символы всех двенадцати колен и двенадцати месяцев. Ночи напролет сидел он и работал при свете лучины, чтобы украсить синагогу. И каждый, кто ездил на ярмарку в большие города и там находил что-нибудь подходящее: отрез шелка для занавеса на ковчег, или кресло пророка Ильи,[12] или какое-нибудь украшение, — тут же покупал это и привозил домой для синагоги.
А женщины сидели ночами в корчме у жены Мендла, Юхевед, и, напевая, расшивали драгоценностями занавесы и чехлы для свитков Торы.
Мендл, как старейший житель Злочева, с которым считается сам помещик, стал главой новой общины. И Мендлу хотелось, чтобы Злочев уважали в еврейском мире. Надо было найти известного раввина, настоящего знатока Талмуда.
Был такой раввин в Лохвице, праведник, о котором говорила вся округа, и Мендл, недолго думая, запряг лошадей, поехал в Лохвицу, пообещал раввину на двенадцать грошей в неделю больше, а его жене — привилегию изготавливать свечи для всего города. Тут же подписали договор, и, когда в Лохвице об этом узнали, было уже поздно: Мендл увез праведника в Злочев. Вскоре город прославился на весь мир. Раввин открыл хедеры, начал преподавать Талмуд, и Злочев превратился в центр учености.
И когда об этом заговорили на ярмарках в Ярославе и Люблине, в Злочев стали приезжать не только ремесленники и торговцы, но и ученые люди, знатоки Талмуда. Приехал реб Янкев Коэн из маленького немецкого городка, разрушенного из-за навета на тамошних евреев. Только реб Янкев спасся и спас свитки Торы. Из Богемии, из города Аша, приехал реб Исроэл, привез с собой маленькую девочку. На ярмарке в Люблине услышали они, что где-то в далекой степи поселил Бог евреев, обеспечив их заработком, приехали и обосновались в Злочеве.
А Мендл уже начал подыскивать для сына достойную пару. Шлоймеле исполнилось восемь, пора было думать о сватовстве, чтобы приблизить избавление еврейского народа. Глава общины Злочева хотел породниться с лохвицким праведником, его дочь была тех же лет, что и Шлоймеле. И Мендл пообещал, что будет пожизненно содержать сына и невестку, и добавил золотых червонцев. Свадьбу назначили на день открытия синагоги. Хоть жених с невестой были еще слишком молоды, решили все-таки их поженить. Пусть удостоятся обновить синагогу своей свадьбой.
* * *
Синагогу достроили к Пейсаху,[13] но открытие отложили на Лаг ба-омер,[14] который считается счастливым днем. Снаружи синагога казалась небольшой, старалась не бросаться гоям в глаза. Но в действительности была просторной и высокой. Фундамент был глубоко вкопан в землю, на двенадцать ступеней вниз. В самом глубоком месте стоял омед,[15] за которым должен был молиться кантор. Так сделали по двум причинам. Во-первых, чтобы синагога была не слишком заметной, во-вторых, чтобы молиться, как сказано в Псалмах: «Из бездны к тебе взываю, Господи!» Но к ковчегу от омеда поднималась резная лестница: не подобает слову Божию находиться в бездне. В этот день ковчег закрыли новым, праздничным занавесом из синего флорентийского бархата, расшитого серебряной нитью. Вытканная на нем корона мерцала благородным блеском жемчужин, украшавших когда-то белые шеи молодых еврейских женщин во время благословения свечей. Был этот жемчуг освящен праведной радостью субботних вечеров. Темно-красными, как вино, рубинами вспыхивали грозди винограда, висевшие на зеленых сапфировых ветках, а вместе с именами женщин и девушек светились на занавесе их пожелания и надежды: рожать, растить, любить своих детей. Этот занавес, пронизанный кроткой нежностью, помнил благородные женские пальцы и вобрал в себя напевы, которые звучат в каждом еврейском доме вечером накануне субботы.
Посреди синагоги стояла бима. На ней в твердом ореховом дереве были вырезаны имена двенадцати колен и их символы: Иеуда — сверкающий золотом лев; Шимон — башни и стены покоренного Шхема, разрушенного за поругание сестры; плывет по серебряному морю корабль Звулуна; из зеленых камней выложено цветущее дерево — символ Ашера; из меди отлит змей Дана. Над бимой натянут балдахин, как темно-синее небо, усеянное золотыми звездами. И двенадцать созвездий плывут в ночной синеве, каждое над своим коленом. На биме стоят теперь жители города со свитками Торы в руках, готовые поместить их в новый дом, который они выстроили для Бога. Стоит среди них реб Янкев Коэн из Германии. Свиток Торы — единственное, что осталось у него от семьи, от целой общины, разбросанной теперь по всему свету. А вот стоит реб Исроэл со свитком из города Аша. Всех потерял, жену, детей, и вот приехал их разыскивать в Польшу. Сказали ему, что много евреев из Богемии нашло приют в польских землях, и он странствовал со своей дочерью по ярмаркам, пока не добрался до Злочева и не поселился в нем.
И среди них, узнавших немало горя, испытанных огнем гонений за веру, держащих в руках свитки, которые остались от погубленных еврейских общин, стоит глава новой общины реб Мендл с новым свитком Торы, который он заказал для только что построенной синагоги. Ни одна капля крови мучеников, ни одна слеза беженцев не упала еще на чехол свитка. Еще он чист, незапятнан, и сильным, свежим выглядит его хранитель — Мендл. Не лег еще на его лицо священный отблеск горя и страданий. Нет в нем еще и тени того благородства, что появляется вместе с готовностью жертвовать собой. Но крепко обнимает он сильными, неловкими руками новый свиток. Сердце замирает от святого бремени, которое он взял на себя: быть главой общины. Он чувствует это великое бремя, столь знакомое главам погибших общин. Вот он стоит среди них, и сердце стучит в груди: не придется ли ему так же, как им, жертвовать жизнью за свою общину, за свою Тору? Готов ли он умереть за них? Не дрогнет ли сердце? Сможет ли он выполнить свой долг?
