— Хоть бы они галстуков не надевали, — непонятно почему шепчет она.
На что Оливье тут же реагирует по-своему:
— Ну, эти-то выйдут из воды сухими. А вот тысячам безвестных на заводах и в бидонвиллях, с которыми сейчас будут нещадно расправляться, — им мы ничем не можем помочь… Хунта ведь действует у себя дома, значит, все права на ее стороне. За истязание детей суд в любом государстве лишает отцовства. А за истязание народа ООН должна была бы иметь право вводить свои войска, лишать страну суверенитета.
— Jag alsker dig,[3] голубая каска, — говорит Сельма; иронизируя, на этот раз, правда, мало уместно, она любит мешать языки. — А что должна делать я?
— Приказ патрона: переоборудовать кабинеты в спальни. Я возвращаюсь на свое место у двери — принимать людей. А ты спустись вниз и займись детьми.
— А с нашим что будет? — спрашивает Сельма, сдвинув светлые брови.
— Заберем его завтра. Все, кто на полупансионе, сегодня остаются ночевать. Начиная с шестнадцати часов на улицах запрещено всякое движение.
Тон у Оливье изменился: тревога овладела и им. Молча, сразу став внимательным мужем, он повел свою супругу — вместе с будущей дочкой — вверх по лестнице, ограждая от возможных столкновений, ибо люди непрерывной чередой одни спускались, другие поднимались, груженные непонятно откуда раздобытыми матрасами и одеялами. С грудой подушек в руках сам господин Мерсье — сиречь посол — включился в дело.
— Смотри, осторожней! — на ходу бросает он Сельме, которую зовет на «ты», поскольку знал ее еще ребенком, когда служил в Стокгольме. — А вы, Оливье, не забудьте: вы мне должны бутылку шампанского. Я же говорил вам, не пройдет и недели, как президент будет у них в руках. Так оно и оказалось, и неизвестно даже, какова его судьба.
И он со своей ношей карабкается дальше. А супруги быстро сходят вниз. Здесь толпа становится такой плотной, что Оливье с трудом пробивает через нее дорогу жене.
— Черт побери! — внезапно с негодованием восклицает он, оборачиваясь. — Видишь того шпика? Сам комиссар Прелато, ты только посмотри, как этот недоносок старается!
Оливье оставляет Сельму и бросается к гному; весь в сером, в серой форме, с серой шевелюрой и серыми усами, гном размахивает коротенькими ручками, похожими на лапы, и, загородив собою дверь, не дает войти вновь прибывшим.
— Следуйте за мной, приказано, — кричит гном.
— Кем приказано? На каком основании? Как бы то ни было, вы не имеете права стоять в дверях посольства, — обрывает его Оливье и с такой силой хва— тает полицейского за рукав, что материя трещит по шву.
Комиссар оборачивается, приподнимается на цыпочки, приподнимает брови. ВВид у него весьма вызывающий — как у людей, которые считают свое дело правым только потому, что они выигрывают.
— Поосторожней, — сквозь зубы цедит он. — Вмешиваясь во внутренние дела нашей страны, вы становитесь сообщниками бунтовщиков. Фамилии этих людей названы по радио, их бегство подтверждает их вину.
— Если выбирать среди мятежников, то я предпочитаю их, — бросает, пожалуй слишком поспешно, Оливье. — Мы не становимся ни на чью сторону, мы просто помогаем пострадавшим. Если ваши друзья потерпят крах, если завтра лично вам придется спасать свою шкуру, мы и вам предоставим убежище.
— Благодарю, — шипит комиссар. — Я не забуду привести ваши слова в своем рапорте. Ни словечка не пропущу.
И уходит, скособочась, трижды сплюнув на землю. Вскоре раздается заливистый, долгий свист, означающий, вероятно, просьбу о подкреплении.
Канонада стихла; самолеты вернулись на свои базы, предоставив небесные просторы вертолетам-наблюдателям, которые иногда вдруг резко снижались к какой-то цели, точно ястребы, высмотревшие на земле добычу. Но позже, когда загорелись звезды, помигивая своими желтыми огнями вокруг зеленых огней вертолетов, вертолеты тоже исчезли в ночи, наполненной далекими, теперь уже редкими взрывами; могло даже показаться, что воцарились мир и порядок, если бы время от времени сухие дружные залпы не вспугивали эхо.
Мануэль сидит в темноте своего укрытия, где все пропитано непонятным запахом, и слушает дыхание Марии — она спит одетая, одурманенная барбитуратами. Ничто не нарушает тишины — с той минуты, как из ванны перестали доноситься звуки льющейся воды, говорившие о том, что хозяева дома наспех моются, несмотря на поздний час. Ничто, кроме еле слышного шороха, еще более неуловимого, еще более приглушенного, чем шуршание мышей под полом. Мануэль, стремясь забыть на время свои неразрешимые проблемы, вслушивается в эти звуки и в конце концов разгадывает их природу. Запах! Смешанный запах помета и перьев — так пахнут птицы. Время витья гнезд прошло, но воробьи, еле слышно почирикивая во сне, сидят здесь, под балками, и греются на пуху.
Мануэль стискивает зубы. Завтра воробьи улетят или будут весело скакать по водостокам и черноголовые самцы будут трепать рыжеватых самок. Мир птицам, горе людям! Многим ли друзьям, как ему, удалось вот так же спрятаться? И сколько трупов, подобранных за эти два дня на улицах, сложили на грузовики, а потом сбросили в общую могилу, которая стала для Хорхе и Кармен их брачным ложем? Мануэлю не отвлечься: картина расправы снова и снова встает у него перед глазами…
Быстрый, хорошо смазанный, легко маневрируя на добротных толстых шинах, бронеавтомобиль открыл огонь; шесть очередей за шесть секунд — и стальные дула, слегка дымясь, чуть поворачиваясь слева направо и справа налево, уложили наповал все свадебное шествие. Даже Артуро, уже собравшегося кричать «ура», Артуро, поднявшего руку в знак приветствия и, конечно же, не подумавшего поднять две. Да если бы даже он их и поднял, это все равно бы ничего не дало: ведь если человек поднял обе руки, значит, он сдается, то есть признает себя виновным, а в жестокой стремительности событий у экипажа бронеавтомобиля, чья задача — очистить улицы, нет ни времени, ни возможности брать людей под арест… Артуро, согнувшись пополам, упал первым с простреленным позвоночником. Хосе, которого в семье Пачеко звали Хосе-Маковка, рухнул на колени, а потом ткнулся носом в асфальт, как и Альфонсо, как и все остальные, изрешеченные пулями сзади, и лишь в последний миг от этой плотной группы людей, валившихся в одну сторону, точно колода карт, щелчком разбросанная по столу, отделилась белая фигура в венке из флердоранжа, качнулась из стороны в сторону и распласталась на земле, замерев в кипени тюля.
— Ay, Jesus! Que lastima![4] — взвыла вся улица, захлопывая на всякий случай ставни.
Постояв секунду, броневик снова дернулся. Затем медленно поехал вперед и остановился в метре от группы, ликвидированной столь чисто, что никто даже пикнуть не успел. Люк раскрылся, и из него по пояс вылез молоденький, широкоскулый, почти наголо остриженный метис; он нагнулся, и его стало рвать прямо на бронированную обшивку, пока хриплый властный голос не загнал его внутрь. Люк снова закрылся, и минуты две броневик стоял, точно выжидая реакцию окрестных жителей, или обсуждая последствия своей ошибки, или просто отчитываясь по радио перед начальством. Затем колеса завертелись в обратную сторону. Не решаясь ехать по груде трупов, откуда кровь уже текла струйками к водосточным канавам, броневик попятился, поискал брешь в веренице машин, нашел ее и объехал препятствие по тротуару.
И тогда Мария вырвалась и побежала к убитым. Она не кричала. Только глаза неестественно расширились на окаменелом лице, будто у зрителя, ушедшего с фильма ужасов. Добежав до них, она трижды повернулась на месте, точно в одури, ища глазами невидимых, запуганных свидетелей, прильнувших к щелям между занавесками. Потом оглядела отца, распростершегося, раскинув руки, на спине, оглядела мачеху, упавшую на живот, и двух дочек Мирейи, лежавших друг на дружке; их темные волосы все так же струились по плечам на розовом шелку платьев, испещренном пурпурными пятнами. Она не стала опускаться на колени. Только перекрестилась. И когда Мануэль подошел к ней, прошептала, обращаясь к нему, к человеку, который, по сути дела, даже не был ее женихом:
— У меня никого, кроме вас, не осталось. — И уже более твердым, холодным тоном добавила: — Не беспокойтесь, раненых нет.
Раненых действительно не было, если не считать новобрачной, у которой продолжалась агония: ее рука с новеньким обручальным кольцом еще царапала землю наманикюренными ногтями. Когда рука замерла, Мария склонилась над своей сводной сестрой — избалованной дочерью от второго брака, сняла кольцо и надела себе на палец.
— Помните последние слова священника во время венчания? — тихо проговорила она. — «И даруй им, боже, счастливый удел, и пусть вступят они однажды в светлое царствие твое!» Вот видите, Мануэль, как быстро осуществилось это пожелание.
