Пыльца пахучего дурмана и полынной амброзии запорошила девочке волосы и заставляла ее чихать.
— Чертовы болота,— сказала она Нику.
Они отдыхали, сидя на огромном бревне, опоясанном надрезами корьевщиков. Кольца серели на гниющем сером стволе, и вокруг, куда ни кинь взгляд, лежали серые стволы, серые кучи валежника и сучьев, на которых бессмысленно и ярко росли сорные травы.
— Это последнее,— сказал Ник.
— Ненавижу их,— сказала сестра,— А эти мерзкие сорняки, прямо как цветы на кладбище деревьев, за которым никто не ухаживает.
— Теперь понимаешь, почему я не хотел идти тут в темноте?
— Мы бы не прошли.
— Не прошли бы. И никто не пройдет здесь за нами. Сейчас начнутся хорошие места.
Они вышли из нагретого жарким солнцем болота и оказались в тени огромных деревьев. Болото доходило до самых высоких холмов и чуть дальше, а за болотом начинался лес. Они шли по бурому лесному ковру, прохладному и пружинящему под ногами. Подлеска не было. Древесные стволы уходили вверх футов на шестьдесят, прежде чем на них появлялись ветви. В тени деревьев было прохладно, и Ник слышал, что высоко в кронах поднимается ветер. Солнечные лучи на землю не попадали. Ник знал, что солнце не сможет пробиться вниз почти до полудня. Сестра взяла его за руку и шла рядом.
— Я не боюсь, Ники, но чувствую себя как-то странно.
— Я тоже,— сказал Ник,— Каждый раз.
— Я никогда не бывала в таких лесах.
— Это последний девственный лес во всей округе.
— Нам через него долго идти?
— Порядочно.
— Одной мне здесь было бы страшно.
— Мне здесь бывает странно, но не страшно.
— Я первая так сказала.
— Ты, ты. Может, мы говорим так потому, что нам страшно?
— Нет, я не боюсь, потому что ты рядом, но если бы я была здесь одна, мне было бы страшно. Ты уже был здесь с кем-нибудь?
— Нет. Только сам.
— И не боялся?
— Нет. Но чувствовал себя всегда странно, наверно, как положено в церкви.
— Ники, а где мы будем жить, там тоже будет так же торжественно?
— Нет, не бойся, там славно. Тебе и здесь должно нравиться, Махоня. Здесь хорошо. Так выглядел лес в старые времена. Это чуть ли не последние хорошие места на земле. Сюда никому не добраться.
— Старые времена — это хорошо, только тут слишком уж все торжественно.
— Торжественно было не везде. Но в хвойных лесах было.
— Как здорово здесь идти. Я думала, возле нашего дома хорошо, но здесь лучше. Ники, ты в бога веришь? Не хочешь, не отвечай.
— Не знаю.
— Ага. Можешь не говорить об этом. Но ты не против, если я буду молиться перед сном?
— Нет. Я тебе напомню, если забудешь.
— Вот хорошо. Потому что в таких местах я становлюсь жутко религиозной.
— Недаром соборы делают похожими на то, как здесь.
— Ты же никогда не видел соборов.
— Зато я про них читал и могу представить. Лучший собор — это здесь.
— Как ты думаешь, мы когда-нибудь сможем поехать в Европу и посмотреть на соборы?
— Обязательно. Но сначала мне надо выпутаться из этой истории и научиться зарабатывать деньги.
— Думаешь, тебе будут платить деньги за то, что ты пишешь?
— Если буду хорошо писать.
— А может быть, тебе надо писать пободрее? Это не я так думаю. Мать говорит, что все, что ты пишешь, слишком мрачно.
— Для «Сент-Николаса» — слишком,— сказал Ник,— Они так не ответили, но им не понравилось.
— «Сент-Николас» — наш любимый журнал.
— Ну и что,— сказал Ник,— а я для них уже слишком мрачен. А я еще даже не взрослый.
— Когда человек взрослеет? Когда женится?
— Нет. Пока ты не повзрослеешь, тебя посылают в колонию, а когда
повзрослеешь — в тюрьму.
— Хорошо, что ты еще не повзрослел.
— Они меня никуда не пошлют,— сказал Ник,— Хватит мрачных разговоров, даже если я мрачно пишу.
— Я не говорила, что ты мрачно пишешь.
— Я сам знаю. И остальные все тоже знают.
— Ники, не вешай носа,— сказала сестра.— Это нас лес сделал такими серьезными.
— Скоро он кончится, — ответил Ник, — Тогда увидишь, куда мы идем. Проголодалась, Махоня?
— Чуть-чуть.
— Еще бы,— сказал Ник,— Съедим по яблоку.
Пока они спускались по отлогому склону холма, впереди сквозь деревья пробился солнечный свет. Здесь, на краю леса, росла зимолюбка и кое-где митчела. Земля вдруг вся разом зазеленела. Из-за стволов они увидели открытый луг, по нижней границе которого вдоль ручья росли белоствольные березы. За лугом, за линией берез темно зеленело болото с кедровником, а далеко за болотом были темно-синие холмы. Между болотом и холмами заходил рукав озера. Они его не могли видеть, но чувствовали по расстояниям, что он там есть.
— Вот родник,— сказал Ник сестре, — вот камни. Здесь я делал лагерь.
— Чудесное, чудесное место, Ники, — сказала девочка, — Отсюда озеро тоже видно?
— Озеро с другого места видать, но мы лучше остановимся здесь. Сейчас наберу дров, сделаем завтрак.
— В кострище камни какие старые.
— Кострище очень старое,— сказал Ник,— Камни от индейцев остались.
— Как же ты сюда вышел прямо по лесам — ни следов, ни зарубок?
— А ты не видела на трех грядах указателей?
— Нет.
— Потом я их тебе покажу.
— Они твои?
— Нет, они тоже очень старые.
— Так почему ты мне их не показал?
— Не знаю,— сказал Ник.— Чтобы сделать вид, что я сам иду.
— Ники, им нас здесь никогда не найти.
— Надеюсь,— сказал Ник.
Примерно в то же время, когда Ник с сестрой подошли к первому болоту, инспектор, спавший на веранде дома, укрытого в тени рощи у озера, был разбужен солнцем. Встав над открытой поляной за домом, оно брызнуло ему в лицо ярким светом.
Ночью он вставал выпить глоток воды и по пути назад с кухни улегся на полу, сняв себе сиденье со стула вместо подушки. Теперь он проснулся, вспомнил, где он, и встал. Он спал на правом боку, потому что слева в перекинутой через плечо кобуре лежал его «Смит-и-Вессон» тридцать восьмого калибра.
Проснувшись, он первым делом нащупал револьвер, отвернулся от бившего в глаза солнца и прошел в кухню, чтобы зачерпнуть воды из ведра рядом с кухонным столом. Служанка разводила в плите огонь, и инспектор спросил у нее:
— Как насчет завтрака?
— Нету завтрака,— сказала она.
Она ночевала во времянке за домом и пришла на кухню полчаса назад. При виде лежащего на полу инспектора и почти пустой бутылки виски ей стало сперва противно и страшно, потом она разозлилась.
— Что значит — нету завтрака? — спросил инспектор, все еще держа ковш.
— То и значит.
— Почему?
— Есть нечего.
— А кофе?
— Нету кофе.
— Ну чай?
— Нету чая. Нету бекона, нету кукурузной муки, нету соли, нету перца, нету сгущенки «От Бордена», нету гречневой муки «От тетушки Джемины». Ничего нету.
— Что ты плетешь? Вечером было полно еды!
— А теперь нету. Наверно, бурундуки унесли.
Инспектор из другого штата, услышав их голоса, встал и вошел в кухню.
— Как вы себя чувствуете поутру? — спросила его девушка.
Не обратив на нее внимания, инспектор сказал:
— Что это значит, Ивенс?
— Этот сукин сын влез сюда ночью и уволок чертову пропасть жратвы.
— Кончайте ругаться на моей кухне,— вмешалась девушка.
— Выйдем отсюда, — сказал приезжий инспектор.
Они вышли на веранду и закрыли за собой дверь.
— Что это значит, Ивенс? — Приезжий указал на бутыль «Олд Грин Ривер», в которой оставалось не больше четверти кварты,— Вы что же, в стельку надрались?
— Я выпил столько же, сколько и вы. Я сидел за столом...
— И что?
— И караулил мальчишку.
— И пил.
— Нет, не пил. Потом, около полпятого, я встал и вышел в кухню глотнуть воды, а потом лег здесь у двери, чтобы не прозевать.
— Почему вы не легли у двери в кухню?
— Отсюда лучше видно.
— Что дальше?
— Наверно, он влез на кухню через окно и все подчистил.
— Чушь.
— А вы где были? — спросил местный инспектор.
— Спал так же, как вы.
— Вот-вот. И хватит ссориться. Бесполезно.
— Позовите служанку.
Когда девушка вошла, приезжий инспектор сказал ей:
— Пойдите к миссис Адамс, скажите, что нам надо с ней поговорить.
Девушка молча прошла в дом и закрыла за собой дверь.
— Бутылки лучше соберите, и пустые, и полные, — сказал приезжий,— Все равно тут осталось с гулькин нос. Хотите глоток?
— Нет, спасибо. Мне еще сегодня работать.
— А я хлебну. Вы меня обделили.
— Я ни глотка не выпил без вас,— сварливо отозвался местный.
— Какого черта вы повторяете эту брехню?
— Это не брехня.
Приезжий поставил бутылку. Служанка вошла на веранду и закрыла за собой дверь.
— Ну,— обратился к ней приезжий,— что она сказала?
