— Совершенно верно! — патетически повторил Кайнд после тягостной паузы. — Отсталые — вот правильное слово, а не дикари, как было сказано раньше. Лишь по неведению малоразвитые страны называют дикими или варварскими. В двадцатом веке мы говорим так: народы развитые и отсталые. Развитые обязаны помочь отсталым идти к прогрессу.
— А что надо делать, чтобы отсталые народы, как вы их называете, шли к прогрессу? — вмешалась в разговор та, которую не принимали в расчет как собеседницу, вскинув на Кайнда свои глаза черного дерева.
— Вот именно, иной раз не мешает просветиться, сказал начальник порта, ловко фехтуя зубочисткой.
Кайнд на секунду призадумался — пауза, благодаря которой ответ прозвучал более веско.
— Ничего сверхъестественного, простой обмен. Отдать богатства и получить цивилизацию. Если то, в чем вы нуждаетесь, — развитие и прогресс, мы дадим вам их в обмен на богатства вашей земли. При таком обмене страна более развитая всегда распоряжается ресурсами страны менее развитой, до тех пор пока она не достигнет своего совершеннолетия. Взамен богатства — прогресс…
— За прогресс можно отдать и побольше… Я, как всякий уважающий себя военный, не верю в бога, но если от меня потребовали бы чему-нибудь молиться, я, не колеблясь ни минуты, заявил бы, что мой бог — Прогресс.
— Прекрасно! — Кайнд был в восторге. — Прекрасно! И так как действие, сеньор комендант, проявляется в движении, наши корабли уже начали перевозить корреспонденцию. Один пароход в неделю, для почина. Доставка корреспонденции, товаров, пассажиров…
— Я как женщина благословляю прогресс. Письмо… нечто невесомое, как биение сердца… дуновение души…
Она не продолжала, потому что комендант стал говорить о том, какое важное значение для жизни порта имеет еженедельный заход судна. Он говорил, держа чашку кофе на уровне усов и собираясь ее пригубить.
Кайнд оседлал своего конька:
— Конец изоляции страны и оживление ее главного порта на Атлантике — вот неопровержимые признаки прогресса. Посмотрим теперь, что дадите нам вы. Сейчас нам нужны бананы; мы уже закупаем их по самым выгодным ценам. Но я полагаю, что мы должны создавать плантации на свой страх и риск, ибо местные поставщики производят мало и удовлетворяют нас все меньше, если принять во внимание, что на рынках растет спрос, а ваши фрукты предпочитают всем другим.
— Так в чем же дело? — воскликнул комендант. Входите, дверь открыта!.. Вот вам земля! Чего вы медлите?
— Для этого мы и приехали с сеньором Мейкером Томпсоном — ставить дело на широкую ногу. Потребление растет, вы дискредитируете себя, и мы тоже теряем кредит, если на рынках не хватает бананов. На карту поставлено доброе имя страны, ваш престиж. Мы будем производить в широких масштабах не фрукты, а богатство. Богатство! Богатство! Деревни превратятся в городки, городки — в города, все пункты будут связаны железными дорогами, шоссе, телефоном, телеграфом. Не будет больше изоляции, не будет больше нищеты, запустения, болезней, бедности… Банановые плантации, рубка леса, добыча полезных ископаемых… Далеко не надо ходить, здесь поблизости есть золотоносные жилы, залежи каменного угля, жемчужные острова… Центры! Здесь будут центры цивилизации и прогресса!
— Друзья, — комендант встал, — нет, мы не бодрствуем в часы сьесты, мы грезим наяву…
Кайнд придвинулся к нему, протянул левую руку; за Кайндом последовал Джо Мейкер Томпсон. Они представились друг другу, назвав свои имена. Затем чужеземцы раскланялись с безучастной смуглой красавицей; она подняла дремавшие в ресницах глаза черного дерева и назвалась Майари.
— Мы продолжим этот разговор, когда кокосы наши поостынут. — Комендант сказал «кокосы» вместо «головы» привычным тоном остряка. — А для этого надо подождать до вечера. Вы придете ужинать на пароход?
— Весьма вероятно, — ответил Кайнд и, обратившись к той, что перебросила хрустальный мостик смеха к этому разговору, заметил:- Если вы обещаете не насмехаться над бедным калекой…
— Но обман еще не начался, а я ведь дикарка…
— Нехорошо, нехорошо вы говорите!..
— Она хочет сказать «обмен», а не «обман»!
— Да не поэтому нехорошо, а просто дикарей тут нет! Мы условились, что дикарей нет, будем обменивать цивилизацию на богатство — и все!
— Как молчалив сеньор Мейкер Томпсон! Он не любит говорить? — задела она, чтобы не отвечать Кайнду, молодого североамериканца, красивого, атлетически сложенного, светловолосого, загоревшего на тропическом солнце, широкий лоб, медная бородка, карие глаза.
— С разрешения властей и пользуясь случаем, я скажу, — рассмеялся он, подумав вдруг о Кармен и бое быков, — что вы не только красивы, вы просто очаровательны.
Джинджер Кайнд провожал глазами спину коменданта — у того почти не было шеи, спина и затылок слились в одно целое, — а Мейкер Томпсон — чуть покачивающееся при ходьбе тело Майари.
«Что касается меня, то обмен мог бы уже начаться… — подмывало сказать Мейкера Томпсона, — если иметь дело с Майари». Но затем мысли перескочили на другое, и он воскликнул:
— А в общем, вы здорово сыграли, мистер Кайнд… — В его голосе таился смех, но не срывался с губ.
Они снова сидели за столиком; в ожидании кофе Кайнд придвинулся ближе.
— …Хотя и невиданное это дело, чтобы кот-калека играл с крысой в мундире…
— Тем более что кот-калека сам не слишком верит в прогресс…
— Нет, я не стану отрицать, что верю в прогресс. Вы курите?
— Благодарю, предпочитаю свои.
— Я верю, что эти страны могут стать настоящими эмпиреями. Банановые эмпиреи… А вовсе не империя, как говорят некоторые.
Широченный лоб молодого гиганта осветился искрами, вспыхнувшими в карих глазах, он увенчал смехом свои слова:
— Эмпиреалисты, а не империалисты!
— И то и другое. Мы — эмпиреалисты в отношении тех, кто помогает нам играть нашу роль цивилизаторов, а с теми, кто не согласен глотать позолоченные крючки, мы просто империалисты.
— Возвращаемся к теории силы, мистер Кайнд.
— Не далее «агрессивного альтруизма».
— Признаюсь вам честно, я многому научился, слушая ваши речи об эмпиреях, многому…
— Вы не шутите, а?
— Я, кажется, нашел подходящую тактику. Местных властителей — как бы ни был плох человек, он всегда желает добра своей родине — надо заставить поверить, что контракты, которые они с нами подпишут, внесут быстрые и добрые перемены в жизнь этих народов… Создадут рай на земле, эмпиреи…
— И внесут, Мейкер Томпсон, действительно внесут!
— Вот этого-то я и не думаю, здесь вы обманываетесь, мистер Кайнд, не знаю, вольно или невольно. Вы в самом деле верите, что мы улучшим жизнь этим голодранцам? Уж не мерещится ли вам, что и железные дороги мы проложим для того, чтобы они ездили с удобствами и возили всякую дрянь? Построим причалы, чтобы они отправляли морем свою продукцию? Дадим пароходы, чтобы они завалили рынок товаром, который мог бы конкурировать с нашим? Вы полагаете, мы оздоровим эту местность, чтобы они не подохли? Да пускай мрут! Самое большое, что мы можем сделать, это лечить их, иначе они передохнут слишком быстро и не успеют на нас поработать.
— Я все же не понимаю, почему бы не расти на одном дереве нашему богатству и их благополучию.
— Просто потому, что в Чикаго без лишних сантиментов думают об извлечении выгоды и ни о чем больше, впрочем, не возбраняя местному населению простодушно считать, будто железнодорожные пути, причалы, плантации, больницы, комиссариаты, высокая плата для некоторых — все это позволит им когда-нибудь стать такими же, как мы. А этого не случится никогда, однако надо заставить местных правителей поверить, что они не попали в тенета власти или денег. Переизбрание для президентов, чеки для депутатов и патриотов — пустить всем в глаза пыль прогресса, показать чудо, у которого вместо рук — наковальня, вместо глаз — гигантские маяки, вместо волос — дым из труб, у которого стальные мускулы, электрические нервы и пароходы в океане как белые шарики в крови.
— Да, прогресс, — проговорил Кайнд, — прогресс, эликсир для усыпления патриотической щепетильности идеалистов, мечтателей…
— А также для тех трезво мыслящих людей, которые, желая скрыть свою приверженность нашим планам, называли бы прогрессом то, что — как они прекрасно знают, — хоть и существует, но не для этих отсталых народов, коим отведена одна роль — работать на нас. Дайте-ка руку, мистер Кайнд, я понял уйму вещей.
— Нет, не эту… — пробормотал Кайнд, убирая за спину протез.
— Эту, эту, искусственную; руку фальшивого прогресса, того прогресса, какой мы им несем; настоящую же мы прибережем для ключей от сейфа и для револьвера!
В тот момент, когда Кайнду пожимали каучуковую кисть, тело его застыло в неподвижности, словно парализованное, и Мейкеру Томпсону вдруг пришла в голову мысль, что, если дать ему пинка и сбросить в море, смерть этого фантазера была бы всего лишь гибелью куклы.
