От кофе ей стало лучше. Итак, она отправляется в плавание с сыном, прихватив заодно и старого друга, которого превратила в родственника. Отправляется, потому что ей достался счастливый билет, потому что Хорхе полезен морской воздух, а Персио он еще полезнее. Она подумала и повторила: итак, она отправляется… Отхлебнула кофе, рассеянно начала сначала. Непросто было свыкнуться мыслью с тем, что происходило, с тем, что должно было вот-вот произойти. Уехать — на три месяца или на всю жизнь — какая разница? Не все ли равно? Она не была счастлива и несчастна тоже не была, обычно крайности толкают на резкие перемены. Муж будет оплачивать содержание Хорхе в любой части света. А у нее есть рента, есть тревел-чеки и кое-какие деньги на черный день.
— Все эти люди плывут с нами? — спросил Хорхе, постепенно отходя от мороженого.
— Нет. Давай попробуем угадать кто, если хочешь. Я уверена, вон та сеньора в розовом.
— Ты думаешь, че? Она некрасивая.
— Ладно, не возьмем ее. Теперь ты.
— Вон те сеньоры за столиком, с сеньоритой.
— Очень может быть. Выглядят симпатичными. Ты захватил платок?
— Да, мама. Мама, а пароход большой?
— Думаю, да. Кажется, это какой-то особый пароход.
— Его кто-нибудь видел?
— Возможно, но он не из известных.
— Значит, некрасивый, — грустно сказал Хорхе. — Красивые все знают. Персио, Персио! Мама, Персио пришел.
— Персио точен, — удивилась Клаудиа. — Начнешь думать, что лотерея разрушает привычки.
— Персио, иди сюда! Что ты мне принес, Персио?
— Последние новости с планеты, — сказал Персио, а Хорхе, счастливый, смотрел на него и ждал.
V
Учащегося Фелипе Трехо очень интересовало, что происходит за соседним столиком.
— Ты только представь, — сказал он отцу, который отирал пот со всей элегантностью, на какую был способен. — Некоторые из этих лохов наверняка поплывут с нами.
— Ты не можешь выражаться поприличнее, Фелипе? — простонала сеньора Трехо. — Что за ребенок, когда он научится хорошим манерам.
Беба Трехо советовалась по поводу своего макияжа с зеркальцем от Эйбара, попутно используя его в качестве перископа.
— Ладно, а эти-то каракатицы, — не унимался Фелипе. — Ты посмотри, эти-то просто рыночные торговки.
— Не думаю, что все отправятся в круиз, — сказала сеньора Трехо. — Возможно, вон та пара, что сидит во главе стола, и вон та сеньора, она, должно быть, мать девушки.
— Какие вульгарные, — сказала Беба.
— Какие вульгарные, — передразнил Фелипе.
— Не кривляйся.
— Фу-ты, ну-ты, герцогиня Виндзорская. Вылитая.
— Хватит, дети, — сказала сеньора Трехо.
Фелипе с удовольствием ощущал свою внезапную значительность, но пользовался ею с осторожностью, чтобы не спалить раньше времени. А сестрицу следовало взять в узду и сквитаться за все, что она успела ему насолить.
— За другими столиками, по-моему, приличные люди, — сказала сеньора Трехо.
— Хорошо одетые, — сказал сеньор Трехо.
«Они — мои гости, — думал Фелипе и готов был кричать от радости. — Старик, старуха и эта говнюшка. И я могу делать что хочу». Он обернулся на соседний столик и ждал, когда на него обратят внимание.
— Вы случайно не плывете на пароходе? — спросил он смуглого мужчину в полосатой рубашке.
— Я — нет, паренек, — сказал смуглый. — А вот этот молодой человек с мамашей и сеньорита с мамашей — плывут.
— Ах, значит, вы провожаете.
— Так точно. А вы плывете?
— Да, с семьей.
— Вы счастливчик, молодой человек.
— Да уж, — сказал Фелипе. — А в следующий раз, может, и вам выпадет.
— Конечно. Выпадет.
— Наверняка.
VI
— А я тебе принес вести от осьминожки, — сказал Персио.
Хорхе уперся локтями в стол.
— Он был под кроватью или в ванне? — спросил он.
— Вскарабкался на пишущую машинку, — сказал Персио. — Как ты думаешь, что он делал?
— Печатал на машинке.
— Сообразительный мальчик, — сказал Персио Клаудии. — Ну конечно, печатал на машинке. Вот страничка, сейчас прочту тебе. Слушай: «Отдыхай, я буду ждать, хоть на меня тебе плевать. Написал тебе немножко твой приятель Осьминожка».
— Бедняжка Осьминожка, — сказал Хорхе. — Что он будет есть, пока тебя не будет?
— Спички, карандаши, телеграммы и баночку сардин.
— Он не сможет ее открыть, — сказала Клаудиа.
— Сможет, Осьминог сможет, — сказал Хорхе. — А какие новости с планеты, Персио?
— На планете, — сказал Персио, — кажется, прошел дождь.
— Если там прошел дождь, — прикинул Хорхе, — то муравочеловекам пришлось забираться на плоты. Потоп, наверное, был — или не совсем?
Персио точно не знал, но муравочеловеки способны были справиться с ситуацией.
— Ты не захватил телескоп, — сказал Хорхе. — Как же мы с борта парохода будем следить за нашей планетой?
— А звездная телепатия на что, — сказал Персио и подмигнул. — Клаудиа, вы устали.
— Вон та женщина в белом сказала бы, что все это — от влажности. Ну вот, Персио, мы тут. Что будет дальше?
— Ах, вот вы о чем… У меня не было времени как следует изучить вопрос, но я готовлю фронт.
— Фронт?
— Фронт атаки. Каждую вещь, каждое событие следует атаковать различными способами. Люди почти всегда прибегают лишь к одному способу и получают половинчатые результаты. Я всегда подготавливаю свой фронт и затем синкретизирую результаты.
— Понимаю, — сказала Клаудиа тоном, который говорил об обратном.
— Надо действовать push-pull[3], — сказал Персио. — Не знаю, понятно ли я объяснил. Некоторые вещи находятся еще как бы в пути, и следует подтолкнуть их, чтобы увидеть, что произойдет дальше. Женщин, например, не при детях будет сказано. А что-то надо просто дернуть за рукоятку. Этот парень, Дали, знает, что делает (а может, как раз не знает, но все равно), когда рисует тело, забитое ящичками. По-моему, очень многое на свете имеет рукоятку. Возьмем, к примеру, поэтические образы. Если смотреть на них извне, не видно ничего, кроме открытого смысла, хотя он может быть вполне герметичным. Вы удовлетворитесь открытым смыслом? Ничего подобного. Надо дернуть за рукоятку и влезть внутрь ящичка. Дернуть за рукоятку означает приблизиться к сути, овладеть сутью, выйти из привычных рамок.
— А, — сказала Клаудиа, потихоньку делая знак Хорхе, чтобы он высморкался.
— В данном случае, например, имеет место огромное количество значащих элементов. Каждый столик, каждый галстук. В этом хаотическом беспорядке я вижу, как вырисовывается строгий порядок. И спрашиваю себя, что же будет дальше.
— И я — тоже. Но это забавное развлечение.
— Развлечение — всегда спектакль: мы его не анализируем, потому что тогда наружу вылезет непристойное притворство. Заметьте, я не против развлечения как такового, но прежде чем приступить к развлечению, я всегда сначала запираю лабораторию и выплескиваю кислоты и щелочи. Другими словами, подчиняюсь, поддаюсь кажимости. Вы сами прекрасно знаете, сколь драматично смешное.
— Прочти для Персио стихи о Гаррике, — сказала Клаудиа Хорхе. — Это будет прекрасная иллюстрация к его теории.
— Завидя Гаррика, английского актера… — во весь голос начал Хорхе. Персио внимательно слушал, а когда он закончил, захлопал в ладоши. За другими столиками тоже кто-то стал аплодировать, и Хорхе покраснел.
— Quod erat demonstrandum[4], — сказал Персио. — Конечно же, я имел в виду более широкое понятие в том смысле, что любое развлечение — это вполне осознанная маска, которая в конце концов приживается и подменяет подлинное лицо. Почему человек смеется? Смеяться не над чем, разве что над самим смехом. Обратите внимание, часто дети, которые много смеются, заканчивают плачем.
— Глупые, — сказал Хорхе. — Хочешь, я прочитаю тебе про ныряльщика и жемчужину?
— На палубе, а вернее в кубрике, при свете звезд ты будешь читать мне все, что душе угодно, — сказал Персио. — А теперь я хотел бы немного разобраться в этом полугастрономическом окружении. Эти бандонеоны[5] что означают?
— О, мадонна, — сказал Хорхе и зевнул.
VII
Черный «линкольн», черный костюм, черный галстук. Остальное — смутно. Более всего из дона Гало Порриньо был заметен шофер с внушительной спиной и кресло на колесах — мощное сооружение из резины и хромированного железа. Многие остановились посмотреть, как шофер с сиделкой вытаскивали дона Гало и водружали на тротуар. На лицах проступала жалость, приглушенная очевидным богатством хворого господина. К тому же сам дон Гало, походивший на ощипанного цыпленка, глядел так высокомерно, что хотелось пропеть ему «Интернационал» прямо в лицо, чего, однако, никто никогда не делал, как заметил Медрано, невзирая на то, что Аргентина — свободная страна, а музыка относится к тем искусствам, которые поощряются в самых высоких сферах.
