— Эта скотина подслушивает... подождите минутку, — шепнула Геля с дразнящим клекотом, в котором было ожидание чего-то брутального, сокрушающего.
Податливая и беспомощная, она будто распласталась в этом своем ожидании. Несмотря на то что мысль о невесте лишь слегка лизнула сознание Атаназия, вся похоть моментально и без следа исчезла. Противоположные элементы соотнеслись как два числа с противоположными знаками: результат был равен нулю. «Зачем я живу?» — бесконечно устало подумал он.
Комнату быстро наполнял серо-фиолетовый сумрак. Текущий момент в своей неизменности тянулся бесконечно. Атаназию казалось, что он простоял так целые века. Расслабленность и напряженность постепенно уходили из мышц и собирались в сердце, сгущаясь клубком тупой боли.
«Мука существования как такового», — пронеслись бессмысленные слова. Много он дал бы, чтобы сейчас лежать одному на софе да в своей комнате. Томительно подумал он о «том» сумраке, о «тех» мухах вокруг лампы и о «тех» мыслях, которые посещали его лишь там, у себя, в серый час. То были минуты, в которые происходящая сейчас, но какая-то далекая и чуждая даже самой себе жизнь отсвечивала тем загадочным блеском, с которым обычно у него были связаны только некоторые, лучшие моменты прошлого. «Заснуть и забыть — или нет: вырваться из этого города и где-нибудь в сторонке создать хоть кусочек такой жизни, как те лучшие, бесповоротно минувшие дни, как эти картины настоящего, свободные от случайности и скуки, прекрасные, как абсолютно гармоничные произведения искусства и одновременно легкие в своей произвольности и фантазии, как пух цветов, несомый ветром над лугами». Но беспощадный взгляд со стороны обнаружил смехотворность формы этой мысли, и как раз его собственные слова показали ему его самого со спущенными штанами, сидящего на корточках у какой-то песчаной сельской дороги. Он горько засмеялся. Недостижимость, отдаленность всего изводила его все больше и больше.
— Что это вы, господин Тазя, так вдруг остолбенели? — раздался в мертвой тишине голос Гели, как первый выстрел одиннадцатидюймовой гаубицы на тихой летней заре. — Opupieł, czto li? — повторила она уже ласковей.
Атаназий как ото сна очнулся. С бешеной, непомерной скоростью налетел на него какой-то вихрь из неведомых краев и перенес сюда, в комнату этой утомленной богатством евреечки.
— Не могу читать Пруста, — сказал он вдруг, подсаживаясь к ней на диван. Из дальней комнаты послышался стук закрывающейся двери.
— Наконец Азалин ретировался, — сказала Геля и нетерпеливо повернула выключатель. Бледный молочно-оранжевый свет залил комнату, обставленную с подчеркнутой, неприятной простотой.
— Неужели для того, чтобы, — продолжал как автомат Атаназий, — для того, чтобы из двадцати прочитанных страниц выудить какой-нибудь афоризм или вообще высказываньице о жизни, которое, припертый к стене, я и сам мог бы родить, так неужели ради этого я должен водиться со всей этой бандой дураков-снобов и слушать излишне детальные описания их неинтересных состояний и их мысли, поданные в такой же неинтересной форме? Эти предложения на полстраницы, это пережевывание и дифференцирование пошлостей и глупостей до отвращения. Аристократия была когда-то чем-то — с этим я согласен, — но сегодня, если не считать ряда чисто физических особенностей, она в сущности не отличима ни от какой другой касты. Возможно даже, что в ней можно найти больше хорохорящихся недоумков, чем где бы то ни было — им помогает в этом традиция, а данные у них для этого те же самые, что и у всех остальных. Процент людей исключительных в наше время распределен равномерней. Весь этот Пруст хорош для снобов, не способных проникнуть в господские покои, и прежде всего — для людей, располагающих излишками времени. У меня времени нет...
— Что-то не заметно, — шепнула Геля сквозь сжатые зубы. — Вы выставили Кубу только для того, чтобы сказать мне это? Вы сами — подсознательный сноб...
— С ума все посходили с этим проклятым Прустом. Безумно раздражает меня. Я принес вам книги. Забыл их внизу. И что самое удивительное, люди как-никак интеллигентные и не лишенные вкуса... Или этот Валери! Хотя, что касается Пруста, мы случайно сходимся. Согласен, Валери — человек умный и образованный — особенно подкован в физике, — но я не вижу в нем, кроме поэзии, правда, необычной и очень интеллектуальной, ничего такого особенного. Свой приватный метод творчества, с помощью выдающегося интеллекта, он хочет раздуть до размеров абсолютной истины, пренебрегая артистической интуицией и опытом более визионерских, апокалиптических творцов. Все зависит от пропорции данных: от ощущения единства изначальной конструкции, от богатства мира фантазии и мысли, интеллекта и таланта — то есть чисто чувственных способностей. А кроме того, мне не нравятся те, кто только после войны убедился, что с человечеством и культурой вообще дело обстоит нехорошо. Я знал это и раньше. Демократизация...
— Мегаломан! Довольно!!! Я не вынесу больше этих разговорчиков. Может, вы наконец скажете, в чем, собственно, дело? Зачем вы пришли именно сегодня? Сегодняшний день для меня принципиально важен. А впрочем, что мне до этого. Куба наверняка пришлет к вам секундантов. Дело с вами даст ему возможность замазать ту историю с Хваздрыгелем, которая, хоть и завершилась благородно, тянет за собой некий шлейф из прошлого. Пришлет, чтобы понравиться мне...
— А теперь я скажу: довольно — или я опять начну говорить о Прусте.
— Так, стало быть, что? Я очень расстроена. Вы перечеркнули мое решение. Я чувствую, что вы скрываете от меня что-то важное. Мы ведь друзья?
— Хуже всего, что нет. Но все очарование ситуации состоит именно в этом.
— Попрошу без позы, господин Атаназий, я в этом разбираюсь.
— Это не поза. Я помолвлен.
— Вы, верно, с ума сошли, — вымолвила после долгой паузы Геля. — И по какому же случаю? — спросила она минуту спустя, и в ее голосе задрожала скрываемая ранее грусть.
— Люблю, — твердо ответил Атаназий, склоняясь над ее необычайно узким, однако не острым коленом, видневшимся из-под слишком короткой юбки. — Ненавижу это слово, но все именно так и обстоит.
— Он, бедняжка, видите ли, любит! И когда же вы успели совершить эту безумную глупость?
— Десять дней тому назад. А висело это надо мною уже полгода.
— И ничего не сказать мне об этом! Кто же она?
— Зося Ослабендзкая.
— Что ж, по крайней мере набьете карман.
— Клянусь вам...
— Знаю, знаю, бескорыстно. Но берегитесь: вам двадцать восемь лет и вы — ничто, довольно интересное ничто, срез определенного типичного состояния определенного социального слоя.
— Вы хотите одолеть меня этим дешевым приемом.
— Боже упаси. Но по причине разрастания жизненной лихорадки в наше время, и особенно после войны, возраст сумасбродства для мужчин, составлявший прежде сорок лет, снизился на несколько лет. Это безумие: с присущей вам конституцией несостоявшегося художника вляпываться сейчас в супружество. И при этом еще остатки совести, скорее совестушки, которая у вас пока еще наличествует. Наверняка сойдете с ума.
— Кому какое до этого дело, даже если шею себе сверну. Себе же. Да, вы правы, я — ничто и именно поэтому могу позволить себе роскошь эксперимента, который для кого-то другого окажется непозволительным. И все-таки, несмотря ни на что, я боюсь, боюсь самого себя. Я до сих пор не знал, кто я. Что-то открылось, но я еще не знаю всего. Ах, да не в том дело, а, может быть, в том, что с этим связано: в метафизическом смысле жизни без религии.
— Без этого тумана, пожалуйста. Не люблю искусственной усложненности. Вы не имеете права говорить о религии. Я уже начинаю жалеть, что не ободрила вас до такой степени, чтобы вы открылись передо мной.
— Я знал, что так будет. Что же до ободрения меня, то ведь, кажется, достаточно...
— Глупый вы, я подталкивала вас к поцелуям, а не к откровенности. Вы, видать, пока не знаете, кто я такая...
— Знаю. Знаю также, кто ваш отец. Я слышал о всех претендентах на вашу руку, как местных, так и заграничных: граф де ля Трефуй, князь Завратинский...
— Не будем отклоняться от темы. Что дальше?
— Так вот, относительная зажиточность моей невесты является для меня скорее препятствием в деле брака. Но я решил эту проблему на фоне реальности чувств. Для брака за деньги я слишком амбициозен. А кроме того, я бы даже не знал, как их использовать.
— Пока. Я бы отучила вас от всяческих амбиций. Вы бы сами поставляли мне любовников за деньги.
— Довольно, это отвратительно.
— Ах, что за невинность! Наш скромный жених не может слышать такие аморальности. Вы, видно, совсем обалдели с этим своим браком. Но не обижайтесь, говорите дальше.
Атаназий преодолел отвращение и углубился в вынужденную ситуацию.
— Я слишком влюблен, и в этом моя трагедия.
Геля повернулась к нему всем телом.
