— О, было время, когда я соблюдала их, — прервала его Анондомойи. — Если бы ты знал, сколько слез мне пришлось пролить из-за этого… Жаль, что тебя не было тогда. Каждый день я молилась Шиве, а твой отец приходил и выбрасывал его изображение. В те дни я не у каждого брахмана приняла бы пищу из рук. И один бог знает, как часто приходилось мне голодать во время переездов с места на место — то в повозке, запряженной волами, то в почтовой карете, то в паланкине, то на верблюде! Ведь железных дорог тогда почти не было. Ты думаешь, легко было твоему отцу сломить меня? А его хозяева-англичане были очень довольны тем, что он берет с собой в служебные поездки жену. Его повысили по службе, дали ему постоянную должность при главной конторе. И вот теперь, состарившись и поднакопив денег, он неожиданно превратился в праведника! Но с меня хватит. Веру моих предков у меня вырвали с корнем, и неужели ты думаешь, что можно так просто, по капризу, заставить меня вернуться к прошлому?
— Оставим в покое предков — что им до всего этого? Но ради нас ты должна считаться с некоторыми вещами. Пусть ты не согласна с шастрами, — не забудь, что любовь тоже предъявляет к человеку свои требования.
— Ты зря тратишь на меня свое красноречие, — устало возразила Анондомойи. — Будто я не знаю, что такое требования любви? Разве могу я быть счастлива, зная, что нет согласия между мной и моими сыном и мужем? А ведь именно с той минуты, Гора, когда я впервые взяла тебя на руки, я порвала со всеми обычаями. Только прижав к груди ребенка, начинаешь понимать, что новорожденное дитя не может принадлежать ни к какой касте. А поняв это, я постигла и другое — бог отнимет тебя у меня, если я буду презирать кого-нибудь только за то, что он христианин или человек низшей касты. Я молилась: пусть он останется со мной, пусть озарит светом мой дом, и я согласна буду принять пищу из чьих угодно рук.
При этих словах в душе Биноя вдруг шевельнулось смутное подозрение, он посмотрел на Анондомойи, потом на Гору, но тотчас же отогнал прочь возникшее было сомнение.
Гора, казалось, тоже слегка растерялся.
— Ма, — сказал он, — я не понимаю, как могла родиться у тебя такая мысль. Ведь и в тех семьях, где строго соблюдаются предписания шастр, дети тоже прекрасно вырастают. Кто внушил тебе, что в твоем случае требуется особая милость всевышнего?
— Тот, кто дал мне тебя, тот и внушил. Что я могла поделать? Вина тут была не моя. Милый ты мой сумасброд, просто и не знаю, смеяться мне или плакать, глядя на твои чудачества. Хватит, не будем больше говорить об этом. Итак, Биною запрещено идти ко мне?
— Пусти я его, он кинулся бы со всех ног, — усмехнулся Гора. — Он ведь к тому же и очень голодный. Только, ма, я не пущу его. Он сын брахмана и не имеет права забывать об этом ради каких-то лакомств. Ему еще придется от многого отречься и научиться умению во всем себя ограничивать, прежде чем он станет достойным своих славных предков. Так не сердись же на меня, ма, заклинаю тебя!
— Я сержусь? Откуда ты взял? Ты же сам не ведаешь, что творишь. Мне только грустно, что, вырастив и воспитав тебя, я… Во всяком случае, я не могу согласиться с твоим пониманием веры… А то, что ты не хочешь есть у меня в комнате, не беда. Ведь я могу видеть тебя утром и вечером, а больше мне ничего и не надо. Бину, не хмурься, дорогой. Я знаю, у тебя доброе сердце, ты думаешь, я огорчена, — нисколько. Как-нибудь в другой раз я приглашу тебя и угощу обедом, приготовленным руками настоящего брахмана. Не грусти, пожалуйста. Но хочу сказать вам сразу — сама я буду по-прежнему принимать пищу из рук Лочмии.
Анондомойи ушла. Некоторое время Биной стоял молча, потом медленно проговорил:
— Гора, по-моему, это уж слишком.
— Что?
— То, что ты сейчас наговорил.
— Ничуть. Я хочу лишь одного — чтобы все жили так, как им положено. Потому что стоит поступиться самым малым, и в конце концов потеряешь все.
— Но ведь она — твоя мать!
— Я сам знаю, что такое мать. Разве мне нужно напоминать об этом? И она замечательная женщина. Но если я перестану чтить обычаи, в один прекрасный день я перестану относиться с уважением и к своей матери. Слушай, Биной, и запомни: наше сердце — еще не самая важная вещь на свете.
Биной помолчал, потом неуверенно заметил:
— Знаешь, Гора, сейчас, когда я слушал мать, мне показалось, она что-то недоговаривает… У нее на сердце есть какая-то тайна, которую она не может нам открыть, и это тяготит ее.
— Ах, Биной! — нетерпеливо воскликнул Гора. — Не давай волю воображению. Что пользы в этом — пустая трата времени, больше ничего.
— Ты никогда не обращаешь внимания на то, что делается вокруг тебя, считаешь воображением все, чего не видишь сам, и поэтому предпочитаешь вообще не говорить о таких вещах. Но уверяю тебя — мать тревожит какая-то мысль, она что-то скрывает, и это делает ее несчастной. Я не раз думал об этом. Гора, будь повнимательнее, постарайся понять, что она хочет сказать.
— Я достаточно внимательно прислушиваюсь к ней, — ответил Гора. — Если же начать копаться в скрытом смысле чьих-то слов, можно сильно ошибиться. Этого делать я не собираюсь.
Отвлеченные идеи могут быть очень хороши сами по себе, но они сразу теряют всю свою правильность и убедительность, как только дело коснется живых людей. Так, по крайней мере, было с Биноем, который в большинстве случаев поступал по велению сердца. Он мог горячо защищать какую-нибудь идею в споре, но когда приходило время действовать, прежде всего думал о человеке и о его чувствах. Поэтому трудно сказать, что именно заставляло Биноя соглашаться с принципами, которые проповедовал Гора, — принципы ли сами по себе или любовь к другу?
Темным дождливым вечером возвращаясь от Горы домой, Биной медленно брел по грязной улице. В душе его шла борьба — чувства не желали соглашаться с доводами разума. Биной очень легко воспринял мысль Горы, что современное общество — если оно хочет оградить себя от всевозможных ударов, явных и скрытых, — должно особенно свято блюсти все правила касты в отношении пищи, одежды и тому подобного. Он горячо спорил по этому поводу с людьми, придерживающимися противоположной точки зрения, и утверждал, что, если враг осадил крепость, нельзя обвинять в недостатке лояльности тех, кто жертвует жизнью, защищая все подступы, бойницы, ворота и даже щели в стенах.
И тем не менее Биной очень страдал от того, что Гора запретил ему ходить к Анондомойи.
Отца у Биноя не было, мать он тоже потерял рано. Дядя его жил в деревне. Биной учился в Калькутте и с детских лет привык жить один. Когда Гора привел его к себе в дом и познакомил с Анондомойи, Биной сразу же крепко привязался к ней и даже стал называть ее матерью. Сколько раз, бывало, приходил он к ней в комнату полакомиться. Сколько раз Гора шутя упрекал мать за то, что во время обеда она подкладывает Биною все лучшие кусочки. Биной знал, как беспокоилась Анондомойи, если несколько дней он не приходил к ним, знал, с каким нетерпением ждет она конца их собраний, чтобы усадить его рядом с собой и накормить любимыми лакомствами. Разве сможет Анондомойи примириться с тем, что Биной в страхе перед осуждением общества больше не будет есть у нее в комнате? Да он и сам не вынесет этого.
«Больше я не буду готовить для тебя, а приглашу хорошего повара-брахмана», — снова и снова вспоминал Биной слова Анондомойи. Конечно, она сказала это в шутку, но сколько горечи было в ее словах.
Наконец Биной добрался до своего дома.
В пустом доме было темно, повсюду валялись газеты и книги. Биной чиркнул спичкой и зажег лампу, — стекло ее было захватано руками слуг, белая скатерть на письменном столе — вся в чернильных и масляных пятнах. Биной задыхался в этом доме. Одиночество и тоска особенно сильно давили его сегодня. Освобождение страны, сохранение устоев общества — все эти задачи казались ему расплывчатыми и фальшивыми. Насколько больше правды принесла с собой та «неведомая птица», которая однажды в ясное июльское утро подлетела к клетке и снова упорхнула… Но нет, он ни за что не будет вспоминать эту неведомую птицу. Ни за что! И, чтобы отвлечься, Биной стал думать о комнате, двери которой закрыл сегодня перед ним Гора.
Пол блестит чистотой, у стены застланная постель — она напоминает распростертое крыло белого лебедя; рядом на скамеечке горит масляный светильник. Анондомойи, конечно, сидит, низко склонившись над шитьем. У ног ее, на полу, устроилась Лочмия и без умолку болтает на ломаном бенгальском языке. Но мать почти не слушает ее. Когда Анондомойи чем-нибудь расстроена, она всегда берется за шитье. Биной представил себе ее спокойное сосредоточенное лицо.
«Пусть ее светлый образ всегда будет со мной и сохранит меня от всех несчастий! Пусть он станет для меня олицетворением родины, пусть вдохновляет меня на выполнение долга и укрепляет мои силы», — подумал Биной и мысленно обратился к Анондомойи: «Мать, пища, приготовленная тобой, — амброзия, и никакие шастры не разубедят меня в этом».
