Монахини почувствовали, как, переборов себя, Бахиана подыскивала слова.
— Видите ли, к вам хотел добраться один человек, — пояснила она, прикусывая губы, — но ему не суждено оказалось прибыть. А я знала о его намерении и пыталась ему помочь в его замысле. Отсюда мне было известно примерно, как лежит путь. Я знала, что остров этот называется по-турецки Чешме-Ада. Родниковый остров.
— Да, Чешме-Ада. А где же теперь тот человек?
— Он не может прибыть. Его никогда здесь не будет.
— Кто этот человек — женщина или мужчина?
— Мужчина.
— Странно, — подивилась настоятельница, — что ему могло понадобиться в женском монастыре?
Бахиана промолчала. Это несколько насторожило игуменью:
— Так ты добиралась сюда, возможно, что-то сказать, что-то передать или… прости меня, допустим, что-то иметь за это? Если так, не скрывай.
— Нет, преподобная мать. Ни то, ни другое. Мне нечего ни сказать, ни передать, я сама по себе, и тем более нечего иметь. Я никогда ничего не буду иметь. От этого я свободна.
Монахини молча переглядывались. Разговор приобретал заинтересованный для них характер. В этот момент в дверях показалась трапезница монастыря, видимо, по какому-то делу к настоятельнице. Но та не стала даже ее выслушивать, отправила назад:
— Не сейчас, потом, потом придешь.
И когда трапезница ушла, игуменья снова обратилась к Бахиане:
— Скажи мне, дитя мое, ведь ты могла скрыть намерение того человека, не так ли?
— Простите, преподобная мать, что вы имеете в виду?
— Ничего особенного. Просто для уяснения. Ведь ты же могла не говорить нам о намерении того человека, собиравшегося сюда?
— Нет, не могла бы скрыть. Я бы здесь не появилась, если бы не тот человек.
— Стало быть, в этом не кроется ничего недосказанного, кроме благих пожеланий посетить наш монастырь, так ли я понимаю?
— Да, так, — подтвердила Бахиана. — В этом нет ничего недосказанного, напротив, я бы сказала, все исчерпано в определенном смысле. У человека было такое желание, а теперь его нет. Вот и все. Я же сама по себе.
Игуменью все же что-то беспокоило, и она даже спросила у сестры Иванны:
— Ты уверена, ты все точно переводишь?
— Все точно, преподобная мать, — заверила сестра Иванна. — Слово в слово. Как сказано, так и я.
Наступила некоторая пауза перед завершением разговора.
— Я надеюсь, наши сестры не откажут тебе, дитя мое, в крове и союзе монашеском, — сочувственно говорила настоятельница. — Если быть по тому, поживешь, присмотришься. Сдается мне, Бахиана, ты могла бы в нашей монастырской библиотеке поработать. Богатая у нас библиотека. Богословие, философия, история от византийских времен. Есть для ознакомления и эллинские сочинения.
— И на болгарском языке существуют такие книги?
— Да, и на болгарском. Но главный — греческий. И вообще — работы много с книгами. А теперь, дочь моя, ответь на несколько прямых вопросов, которые требуют прямых ответов. Скажи мне, была ли ты замужем?
— Нет, помолвлена была, но слово взяла назад.
— А теперь, извини меня, я должна знать, не несешь ли ты в себе зачатия? Пойми, у нас монастырь.
— Нет, преподобная мать. К сожалению, нет И, к сожалению, никогда не быть тому.
— Я понимаю тебя. Но таков обет наш и зарок наш изначальный перед Господом.
Бахиана понимающе склонила голову.
— Не оставила ли ты больных или сирот без попечения?
— Нет, преподобная мать. Родителей давно лишилась. Близких людей тоже не осталось. Я одна.
— Не больна ли ты, не страдаешь ли недугом каким?
— Нет, я здорова и не помню, чтобы когда-либо болела.
— Ну и слава Богу. В таком случае, дочь моя Бахиана, — продолжала игуменья Митродора, приближая разговор к концу, — не на этой, так на той неделе ты узнаешь мнение сестер о твоем пребывании в монастыре, надеюсь, оно будет положительным. Не так ли, сестры мои? — обратилась она к Феодоре и Иванне.
Сестра Иванна, ясное дело, сразу закивала головой, а просмонария Феодора сказала:
— Я молча слушала весь разговор, я с самого начала была за то, чтобы принять Бахиану в наше сестринство. Чует мое сердце, есть на то провидение — здесь ее место, и, надеюсь, быть ей верной невестой Христовой.
Под конец игуменья совсем по-матерински расположилась к страннице, которую вчера еще хотела было отправить назад.
— Иди, дитя мое, устраивайся, отдохни, приведи себя в порядок, говорила она Бахиане, провожая ее до дверей. — На первых порах будешь носить серую сутану иноковицы. Так положено, а когда доживем до пострижения, до торжества самоотречения нашего во имя Господа, будешь возведена в истинные монахини и облачишься в черное, как мы. Вот тогда и имя твое преобразуем согласно церковным правилам. Так должно быть. Но смотрю я, ты хотела бы сохранить собственное имя? По глазам вижу, говори, не стесняйся.
— Да, преподобная мать, впредь одна-единственная просьба — пусть уж я буду с тем именем, с которым я сюда прибыла.
— Стоит подумать. Возможно, ты и права, Бахиана. Мне тоже нравится твое имя, хотя оно и не христианского толка. Никак родители музыкальными людьми были?
— Как вам сказать, не то чтобы музыкальными, но оба они любили музыку. Отец был моряком, капитаном торгового судна, погиб при кораблекрушении. И мать вскоре умерла. Самое лучшее воспоминание о них, я еще маленькой была, как мы ездили однажды в Германию. Все время по соборам ходили, слушали орган.
— Вот то-то, не случайно, значит. А насчет имени не беспокойся, всегда бывают исключения из правил. А пока живи, присматривайся, изучай нашу схиму. А там дело решится. Придет день — и придет решение. Мы тебе только в помощь…
Уже выйдя от настоятельницы, Бахиана почувствовала вдруг страстное желание вернуться, обнять старую игуменью и громко расплакаться у нее на груди, освободить душу — рассказать все, как было и что произошло, и затем умереть на месте, просто перестать существовать, исчезнуть, как дым, чтобы не знать себя, чтобы быть неуязвимой никаким горестям и страданиям. Как она того хотела!..
