Я стал прислушиваться.
— Как светло! Как все сияет! Это Пекин?
— Да.
— А время?
— Время — середина дня.
— По какому это поводу собралось столько народу в таких чудесных одеяниях? О, какие яркие краски, какое буйство красок! Как все блестит, сверкает, переливается на солнце! Что у вас там происходит?
— Коронация нового императора.
— Но ведь она должна была состояться вчера?
— Для вас — это вчера.
— Ах да! У меня все в голове перемешалось за последние дни… На то есть причины… Это что же, начало процессии?
— Нет, она движется уже около часа.
— И надолго она рассчитана?
— Еще часа на два. Почему вы вздыхаете?
— Хотелось бы увидеть все до конца.
— Что же вам мешает?
— Мне надо скоро уходить.
— У вас что, дела?
Клейтон ответил не сразу.
— Да. — Потом помолчал и спросил: — А кто эти люди вон в том красивом павильоне?
— Это императорская фамилия и августейшие гости из разных стран.
— А там кто, в соседних павильонах справа и слева?
— Справа — послы со своими семьями и свитами; слева — тоже иностранцы, но частные лица.
— Позвольте, мне кажется…
Бум! — снова колокол сквозь вой метели. Половина четвертого. Открылась дверь, вошли губернатор и жена Клейтона с ребенком, уже в трауре. Она бросилась мужу на шею с таким плачем, что я, не в силах этого вынести, ушел в спальню и притворил дверь. Я ждал, ждал, ждал, слушая, как поскрипывают оконные рамы и неистовствует ветер. Мне казалось, что так прошло очень много времени, потом в комнате рядом зашуршали, задвигались: я понял, что это пришли священник и шериф с конвойными. Кто-то с Кем-то разговаривал вполголоса, потом разговор смолк, и я услышал молитву, прерываемую рыданиями, и, наконец, тяжелые шаги — это уводили Клейтона на казнь. И внезапно веселый голосок ребенка:
— Что ж ты плачешь, мамочка? Ведь папа с нами, и мы все едем домой!
Дверь захлопнулась; ушли. Мне было стыдно: из всех друзей этого человека, только что ушедшего на смерть, я оказался единственным, у кого не хватило воли и смелости. Я шагнул в приемную. Нет, я буду мужчиной, я тоже пойду с ними! Но свою натуру не переделаешь, от нас это не зависит. И я не пошел.
Я нервно слонялся по комнате, потом подошел к окну, притягиваемый тем магнетизмом, который исходит от всего, что пугает, и, тихонько подняв раму, выглянул во двор. В ярком свете электрических фонарей я увидел считанных свидетелей; жену, рыдающую на груди губернатора; осужденного — уже в черном колпаке, стоящего под виселицей с петлей на шее и со связанными руками; рядом с ним шерифа, готового подать знак, а напротив него — священника с обнаженной головой и евангелием в руке.
— Я есмь воскресение и жизнь…
Я отшатнулся. Я не мог слушать, не мог смотреть. Я не знал, куда идти, что делать. Ничего нe соображая, я машинально заглянул и телеэлектроскоп и увидел Пекин, коронационное шествие. А в следующий миг я уже высунулся в окно и, задыхаясь и ловя ртом воздух, пытался заговорить, но не мог; я понимал, как важно то, что я должен сейчас крикнуть, и именно поэтому не в силах был произнести ни звука. Священник — да, тот имел голос, а я, когда мне это было так необходимо…
— И да смилуется господь над душой твоею. Аминь.
Шериф натянул черный колпак Клейтону на глаза и положил руку на рычаг. Тут я обрел голос.
— Стойте, ради бога, стойте! — закричал я. — Он не убивал! Кто хочет видеть живого Зепаника, идите скорей сюда!
Не прошло и трех минут, как губернатор с этого же места у окна кричал:
— Рубите веревки и освободите его!
Еще три минуты, и все были в комнате. Пусть читатель сам представит себе эту сцену, мне нет нужды ее описывать. Это была какая-то оргия счастья.
К Зепанику, находившемуся в пекинском павильоне, послали человека, и было видно, с каким растерянным и удивленным лицом он его выслушал. Затем он подошел к аппарату и разговаривал с Клейтоном, с губернатором и со всеми остальными. Жена Клейтона не знала, как благодарить его за то, что он спас жизнь ее мужу, и в порыве чувств поцеловала его на расстоянии двенадцати тысяч миль.
Немедленно были включены телеэлектроскопы всего мира, и несколько часов подряд короли и королевы разных стран (изредка перебиваемые репортерами), беседовали с Зепаником и восхваляли его, а те немногие научные общества, которые до сих пор не избрали Зепаника в почетные члены, поспешили удостоить его этой чести.
Но как же все-таки он тогда исчез? Объяснилось это просто. Он не привык к роли мировой знаменитости, чрезмерное внимание лишало его покоя и привычного уединения, поэтому он вынужден был скрыться. Он отрастил бороду, надел темные очки, еще кое в чем изменил свою внешность и под вымышленным именем отправился без помех бродить по свету.
Такова драматическая история, которая началась незначительной ссорой в Вене весной 1898 года, а весной 1901 года едва не кончилась трагедией.
Марк Твен.
II
КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ В «ЛОНДОНСКУЮ ТАЙМС»
Чикаго, 5 апреля 1904 г.
Сегодня пароходом компании «Электрик Лайн» и далее по электрической железной дороге той же компании прибыл из Вены пакет на имя капитана Клейтона, в котором находилась монета — английский фартинг. Получатель был весьма растроган. Он позвонил по телеэлектроскопу в Вену, вызвал мистера К. и, глядя ему в глаза, сказал:
— Я не стану ничего вам говорить — вы можете прочесть все на моем лице. Фартинг я отдал своей жене. Уж будьте уверены, она его не выбросит.
М. Т.
III
КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ В «ЛОНДОНСКУЮ ТАЙМС»
Чикаго, 23 апреля 1904 г.
Теперь, когда произошли последние события, связанные с делом Клейтона, и все кончено, я подведу итоги. Дней десять весь город неистовствовал от изумления и счастья, узнав, как романтично Клейтон избежал позорной смерти. Затем стало наступать отрезвление, людей взяло раздумье, тут и там заговорили: «Но какой-то человек ведь был убит, и убил его Клейтон!» — «Да, да, — слышалось в ответ, — вы правы, мы на радостях забыли эту важную подробность».
Постепенно сложилось мнение, что Клейтон должен снова предстать перед судом. Были предприняты соответствующие шаги, и дело направили в Вашингтон, ибо в Америке, согласно последнем поправке к конституции, внесенной в 1800 году, пересмотр дела не входит в компетенцию штата, а занимается им самое высокое судебное учреждение — Верховный суд Соединенных Штатов. И вот выездная сессия Верховного суда открылась в Чикаго. Открывая заседание, новый председатель Верховного суда Леметр заявил:
По моему мнению, дело это очень простое. Подсудимый обвинялся в убийстве некоего Зепаника; его судили за убийство Зепаника; суд действовал справедливо и, по закону, приговорил его к смертной казни за убийство этого Зепаника. Теперь же оказалось, что Зепаник вовсе не был убит. Решением французского суда по делу Дрейфуса[5] твердо установлено, что приговоры судов окончательны и пересмотру не подлежат. Мы обязаны отнестись с уважением к этому прецеденту и следовать ему. Ведь именно на прецедентах зиждется вся система правосудия. Подсудимый был справедливо приговорен к смертной казни за убийство Зепаника, и я считаю, что мы можем вынести лишь одно решение — повесить его.
Судья Кроуфорд сказал:
— Но, ваше превосходительство, он же был помилован по этому делу перед самой казнью!
— Это помилование недействительно, признать его мы не можем, ибо подсудимый был помилован в связи с убийством человека, которого он не убивал. Нельзя помиловать человека, если он не совершил преступления: это был бы абсурд.
— Но, ваше превосходительство, какого — то человека он все же убил.
— Это постороннее соображение, нас оно не касается. Суд не может приступить к рассмотрению нового дела, пока подсудимый не понес наказания по первому.
Судья Халлек сказал:
— Если мы приговорим его к казни, ваше превосходительство, правосудие не сможет совершиться, потому что губернатор опять помилует его,
— Нет, не помилует. Он не имеет права помиловать человека, если тот не причастен к данному преступлению. Как я уже заявил, это был бы абсурд.
Когда суд вернулся из совещательной комнаты, судья Уодсворт обратился к председателю:
— Ваше превосходительство, часть членов Верховного суда пришла к выводу, что было бы неправильным казнить подсудимого за убийство Зепаника. Его можно казнить только за убийство того, другого человека, ибо доказано, что Зепаника он не убил.
— Наоборот, первым судом доказано, что он убил именно Зепаника. Согласно французскому прецеденту, мы обязаны считаться с приговором суда.
