Один насмешливый французский поэт писал: когда есть чем платить за жилье, можно подумать и о добродетели. И поэтому первое, чего нужно добиваться, так это более справедливого экономического устройства общества.
Человек является человеком постольку, поскольку он способен приобщаться к науке, к добродетели, к культуре. Это величайший смысл социализма, указанный Сен-Симоном: это неисчерпаемое содержание демократической идеи: надо сделать так, чтобы предоставить всем людям условия, в которых они могли бы стать полностью людьми. Человек не тот, кто лучше питается; человек тот, кто думает и ведет себя в соответствии со строгой нравственностью. Пища, одежда, все экономическое — не более чем средство для культуры»[27].
Вошел ли этот текст в корпус одной шестой трудов Ортеги, где нет теоретических рассуждений, или теоретические рассуждения в этом выступлении все же обнаружились, я не знаю и нет никакого смысла выяснять это. А вот то, что молодой философ всерьез захвачен идеей справедливых социальных преобразований, нет никаких сомнений. Как нет особых сомнений в его риторическом мастерстве. Впрочем, спустя три года социалистический энтузиазм Ортеги несколько поугас:
«Социализм, полный благородных утопических жестов, на деле предстает в слоновьей коже грубого детерминизма и архаического фатализма. Вся его гордость состоит в единственной в своем роде политике, когда идеал, предложенный определенными волями, есть одновременно материальный процесс, происходящий фатально. Как он может нас зажечь, если нам не предназначено никакой роли в заявленном историческом движении? Это доктрина инерции, призывающая нас к тому, чтобы мы полагались на движение материи, а не на свою собственную подвижность». «Если бы социализм был только внешней доктриной, он не смог бы поддерживать наших надежд. Но ему повезло, что у него есть другие неиссякаемые источники, его главное русло формируется двумя бурными потоками: воображением и голодом» (123).
Таким образом, социализм, в этой формулировке источников, держится на потребностях масс, запротоколированных еще в Древнем Риме: «Хлеба и зрелищ!».
4. Ортега — филолог и психологЗанимаясь политикой, Ортега не мог не понимать, что занимается тем самым практической риторикой, теория которой основана на базисе филологических и психологических знаний. И этот базис он неустанно пополнял собственными наблюдениями и обобщениями. Причем, порой это были такие обобщения, которые трудно получить традиционными методами социально-политического или экономического анализа. Я имею в виду, в частности, рассмотрение Ортегой феномена ругательств, которому уделено достаточно места в «Анатомии рассеянной души». Во-первых, лингвистический анализ Ортеги дает такое четкое и емкое определение категории ругательств, какое не всегда встретишь и в современных лингвистических трудах. Во-вторых, это приложение результатов психиатрических изысканий раннего 3. Фрейда к болезням общества[28].
Но стоит ли останавливаться на полпути в истории психиатрических приложений этого явления? Не применить ортегианскую интерпретацию функционирования абсцентной лексики к России просто невозможно. Ведь культ нецензурных выражений, который царит сейчас в нашей стране, означает, на мой взгляд, нечто гораздо более серьезное, чем спонтанная брань не знающего куда себя деть испанца вековой давности, хотя и эта повседневная спонтанность типична для современной России. Истерия нации, представителям которой не дают практического права на самовыражение, оставляя лишь возможность зарабатывать на жизнь в строго определенных областях действительности, проявляется в постоянном мате. Можно зарабатывать много или мало, но в любом случае приходится зарабатывать на продаже стратегических ресурсов страны, а это унизительно для ее граждан, чего большинство самих граждан, может быть, и не осознают, но интуитивно чувствуют. Быть обслугой, причем даже не человека, а трубы, то есть техническим средством перекачки углеводородов за границу, обслугой, в зависимости от места в иерархии поклонения трубе высоко- или низкооплачиваемой, — это обеспечивает населению постоянную истерику или депрессию, выражаемую в матерной доминанте нашего устного общения.
Конечно, русскому человеку было от чего материться и при советской власти, но столь повсеместно и постоянно матерщина все-таки не звучала. Мат проникает во все слои нашего резко расслоившегося общества, даже в те, которые раньше в России назывались интеллигенцией[29], а также в самые уязвимые общественные страты (женщины, подростки обоего пола). Нелегко сравнивать с наблюдениями Ортеги-и-Гассета над Испанией начала прошлого века, но боюсь, что рекорд по употреблению абсцентной лексики в единицу времени теперь принадлежит моей, а не его родине.
Расширение речевой зоны применения междометий-ругательств свойственно не только для России. Здесь это просто более явно выражено. Мы еще затронем эту тему ниже, а сейчас вернемся к теме Ортеги как филолога и психолога. Эти определения порой просто нельзя оторвать друг от друга. Его рассмотрение явлений языка не изолирует последние, а наоборот, вводит их в целое психической жизни человека. С современной точки зрения его подход к этим вопросам можно смело назвать психолингвистическим:
«Между этими крайностями протекает жизнь языка; междометие — его зародыш; термин — его мумия. И параллельно проходит процесс овнешнения внутреннего, когда примитивная, страстная и нецельная душа движется к единому разуму, который выкристаллизовывает систему идей.
Каждое слово имеет, таким образом, два полюса, две направляющие. Одна из них толкает к чистому выражению идеи, а другая, напротив, побуждает проявить эмоциональное состояние. В каждый отдельный момент то, что выражается тем или иным словом, представляет собой компромисс между этими тенденциями» (62).
Свою психолингвистическую, или, используя классическую терминологию, риторическую теорию Ортега применяет к анализу сложнейшей практики письменного перевода, который представлен в большой оформленой как диалог работе «Нищета и блеск перевода». Здесь от элементарного смысла междометий и ругательств Ортега переходит к сложнейшим смыслам целых речевых произведений, к их тончайшим нюансам, которые невозможно передать на чужом языке. Но пытаться надо, утверждает философ.
«Разумеется, читателям какой-либо страны не доставляет удовольствия перевод, сделанный в стиле их собственного языка. Для этого им с излишком хватает произведений своих писателей. Им нравится обратное: чтобы, доведя возможности языка до предела понимания, в нем просвечивала манера говорить, свойственная переводимому автору. Хорошим примером служат переводы моих книг на немецкий. За несколько лет вышло более пятнадцати их изданий. Это было бы непостижимо, если бы на четыре пятых не объяснялось удачным переводом. Моя переводчица до предела использовала грамматическую терпимость немецкого языка, чтобы точно передать то, что не является немецким в моей манере говорить. Таким образом, читатель без усилия воспроизводит испанский ход мысли. Так он немного отдыхает от самого себя, и ему доставляет удовольствие на время стать кем-то другим»[30].
В целом суть и тонкости такого сложного явления как язык Ортега раскрывает едва ли не лучше лингвистов и семиотиков, которые тоже примерно в это время решали сходные теоретические проблемы[31]. Система мыслей и система языка, условность и безусловность языкового знака, онтогенез и филогенез языка — обо всем этом Ортега писал тогда так точно, словно жил не в начале века, а во второй его половине.
5. Ортега-испанецНо он жил в первой половине двадцатого века в Испании, а значит не мог себе позволить занятий чистой наукой, так же, как не мог себе позволить уйти в чистое искусство. При его активном участии решалась судьба родины. Этот патриотизм он, можно сказать, всосал с молоком матери. Как показано в разделе о детстве Хосе, семейства Ортег и Гассетов, были самым непосредственным образом причастны к становлению либерально-буржуазной гласности в Испании, имеющей аналогии сразу с двумя эпохами гласности в России: шестидесятых годов девятнадцатого века и второй половины восьмидесятых века двадцатого. Правда, в Испании та гласность была периодом более длительным и стабильным, чем обе российские ее тезки вместе взятые. Хотя типологически было и нечто общее: империи переставали существовать. Однако, если в России последняя, социалистическая еще «гласность» приготовила почву (или с другой точки зрения, вырыла яму) для падения ослабшей империи, то в Испании сама гласность была вызвана осознанием факта окончательной гибели империи в 1898 году. Так, в той же лекции 1910 года в Бильбао Ортега говорил об особенностях испанской жизни, сравнивая ее с жизнью центральной Европы:
