Катеров на Дунае не было. И моряков не было.
Я к домику подошла. Навстречу курица. Волосы рыжие на железках, руки в тесте.
"Ты зачем калитку открыла? - мне крикнула.- Что там в кульке у тебя?"
Мне стало обидно.
"Не морщь губы! - ей отвечаю.- Красивой не будешь! Где дядя Втггя?"
"Какой дядя Витя?"
"Военный, тут жил…"
"Нету их! Уехали! - раскричалась.- И чтоб сто лет не было! Две комнаты на двоих занимали…"
"А куда уехали?" - спрашиваю.
"Не знаю и знать не желаю…"
Муж курицы на крыльцо вышел. Худой, лысый. Глядит на меня, лыбится.
"Что ты уставился на нее? - закричала хозяйка. И мне: - А ты иди, иди подобру-поздорову…" Калитку за мной закрыла и гадость вдогонку сказала. Я камень с земли подняла, хотела в нее запустить, чтоб голова ее железная пополам раскололась. Но связываться не захотелось. Не было у меня настроения связываться. Ночь на душе моей сделалась. Ругала себя. Почему я к дяде Вите не пришла раньше? Куда они уехали? Где они сейчас живут? Они добрые были. Очень добрые. Добрых людей сосчитать - пальцев на одной руке хватит. А я к ним не приходила. Тетя Нина меня кормила. Я Славика книгу читала. Я помню картинки и подписи помню. Я способная. Мне надо было учиться. А теперь - поздно. Прошло мое время. Теперь я взрослая стала. Так я считала.
Но по думке моей жизнь не сошлась. Прижимать нас стали. Раньше, как отца моего гажё забрали, нас только раз в год трогали. Милиция приходила, вели нас в Ахиллею. Бумажки давали. В доме культуры ящик красный стоял. Мы эти бумажки в ящик бросали. И нас отпускали. А теперь сильно прижали. Летом пришли опять. Переписали нас всех в тетрадку - Васо, мачеху, братьев моих и сестер. Они с нами не жили. Они уже были сами по своей воле. Бабали женился, с Терезой и Лянкой в Одессе паслись. Все равно всех переписали, Девушка русская переписывала. А с ней гажё был. В шляпе и галстуке. Важный такой.
"Чтоб первого сентября,- наказал,- как штык были в школе!"
Васо с начальником ласковый был. Умел языком из комара жеребца сделать. Поклонился начальнику:
"Мэй! Мэй! Мэй! Бирэво! Зачем цыгану школа? Цыгану воля надо".
Осерчал начальник. Девушка русская за ворота вышла, а он остался, за рубаху Васо схватил. Крепко схватил - здоровья много имел.
"Ты! Хомут безлошадный! - тихо сказал,- если будешь болтать, я тебе волю устрою… С небом в клеточку!"
Пошла я учиться. Бабали, Тереза, Лянка, Дюла, Патрина - все отбрехались. Они и без школы в золоте были. Приедут вечером к нам, в Карагмет, барана привезут, вина магазинного, костер за кузней большой разведут, всю ночь песни поют, про свою вольную жизнь хвастаются, золотом своим хвастаются. И надо мной смеются: "Ты, Сабина, большим бирэво станешь! Ты за гажё замуж пойдешь… Патив ту- кэ, Сабина! Сыяс, Сабина!" 10 И я с ними пила. А свое думала. Я думала, что я не такая, как они. Я думала, золото - это не главное.
Я стала учиться. Мне стыдно было в первые дни в школе. На меня мужчины смотрели, когда я по улице шла, а меня в первый класс посадили. Я сказала, что умею читать. Мне дали книгу. Только не Славика книгу, что я читала у тети Нины,- другую. Картинки детские и подписи детские: МАША ЕЛА КАШУ. МАМА МЫЛА МАШУ. Я прочитала и меня в пятый класс посадили. Сначала было интересно. Потом скучно стало. Так скучно - слов найти не могу. Сижу на уроке, в окно гляжу. Сижу, думаю. Зачем я сижу здесь? Читать я.умею. Где "Хлеб" написано - знаю. Где "Мясо" - учую по запаху. И арифметики мне не надо. Я Сталины и так посчитаю. Они большие Сталины были. Без дробей делились. Зачем люди учатся? Что можно узнать из книг? "Родную речь" мне дали. Я ее всю прочитала. Это не наша речь - это книжная речь. Ее учителя выдумали. Я учителей терпеть не могла. По географии Наталья Степановна нас учила. Одеколоном мазалась, ногти лаком красила. Все на меня глазами косила. Волосы мои один раз потрогала на перемене. "Чистый каштан,- говорит.- Ты их подкрашиваешь, Сабина?" - "Ага! - отвечаю.- Как на свет родилась - подкрашивать стала…" Гляжу - она губы надула: "Ты много себе позволяешь…" А что я себе позволила? Нечего мне больше делать - волосы красить. Я ей правду сказала - я такая родилась. Села за парту, а Наталья Степановна указку взяла и пошла по карте реки, моря показывать. Меня к доске вызвала. "Покажи нам, Бу- жор,- говорит,- столицу нашей Родины…"
Я стала искать, а найти не могла. Дунай нашла, а столицу найти не могу.
"Ты не там ищешь, Бужор! - Наталья Степановна говорит.- Надо выше искать…"
"Почему выше? Мы на Дунае живем. Наша столица-Ахил- лея…"
Все засмеялись. Наталья Степановна на меня в один глаз посмотрела и головой покачала:
"Не пойму. Ты - дура, Бужор? Или придуриваешься?"
Сама ты, думаю, дура лаковая. Хоть ведро одеколона на себя вылей, а молодой не станешь. Но промолчала. Она отличника к доске вызвала. Был такой у нее любимчик, Алешка Хлебников. Глист плавневой с прилизанным чубчиком. На первой парте сидел. В рот учителям заглядывал. Подошел он к доске, указку у меня выхватил и пошел тарабанить: "Столица нашей великой Родины, Союза Советских Социалистических Республик - город Москва!" - Вызубрил, подлиза слюнявый.
"Повтори, Бужор,- Наталья Степановна говорит.- А ты садись, садись, Лешенька… Ну? Повторить ты, надеюсь, сможешь?"
"Не буду я повторять,- отвечаю.- Это в "Родной речи" столица - Москва. А я в Москве не была ни разу. Для меня Ахиллея - столица!"
Весь класс - гы-гы-гы! Мне обидно стало. Всех бы убила.
"Что скалитесь? - говорю.- Кто из вас был в Москве? У кого там мать, отец, братья, сестры? Что вы "Родной речи" верите? Свою голову надо иметь! Ты,- кричу Сенчурову Мишке.- Ты на Дунае родился. И тятьку я твоего знаю. Он рыбаком в колхозе работает. А ты, молдаван васильевский? - Брынзарею Петьке кричу.- Ты в Москве был? Ты дальше виноградника никуда не ездил! Все мы на этой земле родились. Где Haiiia Ахиллея на карте? Где про нашу землю в "Родной речи" написано? Я про нашу землю сперва прочитать хочу!"
Наталья Степановна как мел белая стала. Кулаки стиснула.
"Это что ты себе позволяешь? - спрашивает.- Это же агитация против Советской власти!"
И повела меня в учительскую, к завучу.
Тоже конь с яйцами был. Его "Сухомлинским" учителя меж собой называли. А фамилия у него была Заваруха Виктор Аркадьевич. Он по черчению у нас был. Про города будущего любил рассказывать. Встанет посреди класса, глаза на лоб закатит и пошел соловьем петь:
"Дети! Вы - фаза человека новой формации! Вы все будете жить в городах будущего! Вы - наша надежда! Вы - лепестки подсолнуха! Вы тянетесь к свету знаний. Вы все равны…"
Слушаешь его и тошно становится. Как это понимать - все равны? Дети - не лепестки от подсолнуха. Из них взрослые вырастают- один вороной, второй воробьем. Каждый свою стаю ищет. Слабым будешь - заклюют. Сильным будешь - выживешь. А он - "лепестки"! Все у него равны. Мне - двойки ставил, а Лешке Хлебникову- пятерки. Тятька Лешкин на рыбзаводе начальником цеха работал. Заварухе селедку-дунайку носил. Бот тебе и "лепестки".
Словами что хочешь можно сказать. Любил говорить Заваруха. Себя самого любил. Сам был худой, как стручок от акации. Волосы из-за ушей на лысину начесывал. Цокает на каблуках по коридору, где окно, зеркало - в себя смотрелся. Меня увидит и на грудь мою глазом, как кот мартовский, жмурится. Вспоминать тошно.
Привела меня Наталья Степановна в учительскую, говорит:
"Вот, Виктор Аркадьевич! Полюбуйтесь на эту агитаторшу!"
Заваруха галстучек свой одернул, лысину спрятал под волосы и Наталье Степановне:
"Оставьте нас. Я с ней тэт на тэт поговорю".- На дверь оглянулся, впился глазами в грудь мою, аж слюни, гляжу, потекли. Начал со мной "тэт на тэт" разговаривать:
"Я тебе вот что скажу, Сабина. Ты замашки свои цыганские брось!"
Смотрю на него, лысину сквозь волосы вижу. Кожа на лысине шелушится. Он кремом ее мазал, думал, волосы гуще станут.
"А какие у меня замашки цыганские? - спрашиваю.- Я на уроке не гадаю, а вам погадать могу…"
"Ладно, ладно! Оставь эти фокусы!" - И снова на дверь оглянулся.
"Что оставь? - спрашиваю.- Что, Виктор Аркадьевич? - А сама улыбнулась и к нему ближе подсела.- Гляньте в мои глаза,- говорю.- Я вашу душу вижу. Я знаю, о чем вы думаете. Вы сладкого хотите. Правда? Вы сладкое любите…"
Он галстучек свой ослабил, задышал, как загнанный.
"Ты, ты… Как ты со мной разговариваешь?"
"Успокойся, родной, успокойся, хороший,- я отвечаю.- В глаза мне гляди. В глаза. Не стучи копытами…"
Подхватился он, как снизу подшмаленный. Губы в нитку стянул. Злой, как черт, сделался. Дай ему кнут - по глазам стеганет - город будущего сразу увидишь. "Ты! Ты! Спасибо скажи, что у меня постановление… Иначе… С глаз… Уйди с моих глаз…"
"Ухожу, мой родной. Ухожу, мой хороший…"
Выйду. Смешно мне и грустно. Люди вы люди. Как вас легко разгадать. Без географии и черчения. В кулаке он моем, этот Виктор Аркадьевич. Боится меня. Потому что я чувствую, что он хочет. Мигнуть только, разочек мигнуть…
Но не хотела я. Нет, не хотела. Не любила я их. Смеялась. Над Мензуркой тоже смеялась. Она по химии была. Ложка души в ней. Чему ты, думаю, меня научишь? А тоже учила. В класс войдет. "Берем пробирку,- говорит,- наливаем кислоты. Выливаем. Остается белый осадок…" Ой! Горе луковое, думаю. На хлеб себе этот осадок намажь, вместо масла. А то сама ты, как из пробирки, плюнуть и то жалко: чулки перекручены, кофта такая, что я на свалке лучше видала. А глянет - и в глазах кислота. Тоже к доске меня вызывала. Таблицу повесит и голосом ржавым:
