видеть, что не испытываете особого горя; однако же не могли Вы не ведать, что он любил Вас более себя самого. Поверьте, Астрея, это жестоко — видеть Вас столь мало взволнованной, будто и вовсе он не был Вам знаком.
Тут Пастушка обратила печальный взгляд в сторону Лисидаса и, поразмыслив, отвечала:
— Пастух, смерть Вашего брата огорчает меня, но не по причине его склонности ко мне, а потому, что были в нем достоинства, делающие сию утрату весьма прискорбной. Что же касается его приязни, о коей Вы упоминаете, она так похожа на ухаживания за другими Пастушками — моими подругами, что они должны быть столь же огорчены, сколь и я.
— О, неблагодарная Пастушка! — вскричал невоздержанный Лисидас. — Беру в свидетели Небо, да накажет оно Вас за эдакую несправедливость! Не можете же Вы счесть непостоянным того, для кого гнев отца, осуждение родных, Ваша жестокость и суровость ничуть не уменьшили чрезмерную его привязанность, каковую, не притворяйтесь, Вы тысячу раз ясно замечали в нем. Воистину, вот черствость, превосходящая всякую возможную неблагодарность, ибо поступки и ухаживания его не могли не убедить Вас в том, в чем никто, кроме Вас, не усомнился.
— Ибо, — возразила Астрея, — нет человека, коего это касалось бы более моего.
— Верно, так оно и должно быть, — отвечал Пастух, — ибо был он настолько привязан к Вам, что и не ведаю даже, нет, знаю наверное, что он скорее ослушался бы великих Богов, нежели малейшего пожелания Вашего.
Тут разгневанная Пастушка отвечала:
— Прекратим сии речи, Лисидас, поверьте, они — не в пользу Вашего брата; ведь ежели он обманул меня и бросил в несчастии, не открыв своей хитрости и обмана, он все же оставил мне знаки своего вероломства.
— Вы повергаете меня в невероятное изумление, — воскликнул Лисидас. — В чем же усмотрели Вы повод, могущий быть ему упреком?
— Пастух, — возразила ему Астрея, — история сия слишком длинна и докучна; удовольствуйтесь же тем, что Вы — единственный, кто не знает ее ( ежели Вы действительно о ней не ведаете), и что на всем побережье Линьона нет Пастуха, который не сказал бы Вам, что Селадон расточал любовь свою повсюду. Дабы не ходить далеко за примером: вчера я собственными ушами слыхала его любовные признания Аминте, как он ее называл, и могла бы слушать их долго, кабы не стыд, отвративший меня от этого; да, признаться, были у меня в ту пору и другие дела, к коим следовало поспешить.
Взволнованный Лисидас вскричал:
— Более не спрашиваю я о причине смерти брата: то Ваша ревность, Астрея, и ревность сия должна была иметь великий резон, ибо стала причиною такого несчастия. Увы! Вижу я, Селадон, что преуспел ты в предсказании своих подозрений: ибо ты говорил, что притворство это приносит тебе много горя, и что оно может стоить тебе жизни; но не ведал ты тогда, с какой стороны подстерегает тебя беда.
Затем обратился он к Пастушке:
— Возможно ли, Астрея, чтобы болезнь твоя была так серьезна, что она заставила тебя забыть приказания, столь ясно ему выраженные? Разве не был я свидетелем, раз пять или шесть по крайней мере, когда на коленях он умолял Вас их отменить; разве не помните Вы свое первое повеление по возвращении его из Италии, когда перед этой скалою, где так часто я видел вас вдвоем, он просил Вас приказать ему умереть, но только не притворяться влюбленным в другую? «О, моя Звезда, — говорил он Вам ( и я всю жизнь буду вспоминать сии слова) — я вовсе не отказываюсь, однако же просто не в силах исполнить подобное приказание и, бросаясь к ногам Вашим, умоляю, повелите мне умереть, дабы убедиться в своей власти надо мною, но только не служить никому, кроме Астреи». Вы же отвечали ему так: «Сын мой, я желаю доказательства твоей любви, но вовсе не в твоей смерти, ибо она сразу же вызовет и мою: ведь помимо того, что сие испытание — самое трудное, оно даст нам то преимущество, коего добиваемся мы главным образом, — оно закроет глаза и уши самых любопытных и самых злоязычных». Как возражал он вам не один раз, как всячески, насколько позволено было, сопротивлялся исполнению Вашей воли ( а ведь любовь обязывала его подчиняться) — о том я сам напомню Вам, ежели Вы захотите вспомнить. Уверен, что он не мог бы не подчиниться Вам в любом другом случае, кроме этого, и по правде, мука, вызываемая сим действием, была для него столь велика, что всякий раз, когда он возвращался от того места, где ему надлежало притворствовать, он должен был укладываться в постель, как после неимоверного усилия». Тут Лисидас немного перевел дух и снова заговорил: «Итак, Астрея, брат мой мертв, это свершилось, и верите Вы мне или нет, сие уже не причинит ему ни добра ни зла, а посему Вы не можете счесть, что я выступаю в его интересах — я лишь говорю в интересах истины. Можете верить или не верить мне, но я клянусь Вам, что не более, чем два дня назад я застал его выводящим стихи на коре вон тех деревьев у реки, справа от пшеничного поля. Уверен, что коли соизволите Вы направить туда взгляд, Вы убедитесь, что вырезал их именно он: ведь Вы даже слишком хорошо помните его сочинения, ежели только забыв о нем и о его прошлых ухаживаниях, Вы не потеряли памяти обо всем, что его касается; но я уверен, что Боги не позволят этого, дабы отдать ему должное а Вас наказать. Стихи же таковы:
Мадригал
Я мог бы превозмочь себя,
Хоть велика любовь моя,
И принудить себя к тому,
Чтобы сказать, что не люблю.
Но разыграть любовь к другой,
Притворно взгляд ее ловить,
Как с жадностью ловил бы твой, —
Себя не в силах принудить.
И коли смерть моя — сему решенье,
То дай же умереть мне разрешенье.
[…]
В ту пору, как подобные вещи происходили между Пастухами и Пастушками, три прекрасные Нимфы окружили Селадона в Изурском дворце наинежнейшими заботами, на которые они только были способны; но действие воды было столь тяжким, что к каким бы
