— Я не пошла в ресторан!
— И слава Богу. Мы переедаем. Чарли иногда пропускает ланч, и очень хорошо себя чувствует.
— Он подумает, я нарочно!
— Кто?
— Такой Пикеринг. Я брала у него интервью, он написал пьесу, а сегодня мы встретились в конторе. Он дружит с юристом.
— Вот юриста и спроси. Позвони ему и спроси, как связаться с твоим Пикерингом.
Салли обрадовалась. Мейбл нередко удивляла ее своим здравым смыслом. Видимо, у антрепренеров всегда такие секретари.
— Да, он ведь должен знать! Нет, лучше сперва схожу в ресторан. Может быть, он все еще там.
— Пикеринг?
— Кто же еще?
— Когда вы условились?
— В час.
— А теперь четверть третьего. Если он просидит там полтора часа, он какой-то уникум.
И тут Салли поняла, что так оно и есть. Кто-кто, а Джо Пикеринг — уникум, то есть — единственный на свете.
Джо на месте не было. Даже для самых влюбленных людей есть какие-то пределы, и, догадавшись, что это — еще один из ударов, он прекратил свое бдение.
Тот, кто пригласил в ресторан любимую девушку и прождал ее без толку больше часа, обуреваем, мы бы сказали, смятенными чувствами. У Джо из всех этих чувств преобладало удивление. Салли казалась такой хорошей, такой дружелюбной и приветливой… Может ли быть, что, по размышлении, она холодно решила не иметь с ним дела? Видимо, может; тем самым, ему остается принять все это, вытеснить ее из сердца и сосредоточиться на Лльюэлине, которому, если верить Джерри, он действительно нужен. Вот почему, когда Салли пришла к «Баррибо», он уже стоял у дома 8 по Эннистон-гарденз.
Дверь открылась, являя взору высокого стройного человека, на котором просто было написано: «личный лакей». Он держал саквояж.
Джо сказал, что хотел бы видеть мистера Лльюэлина.
— Идите, — сказал лакей, — он вон там.
— Вы не сообщите о моем приходе?
— Нет. С меня хватит.
— Вы уходите?
— Именно. Ворчит — хорошо. Ругается — допустим. Но швыряться кашей, это уж, знаете!..
И с этими словами он ушел. Джо несколько растерялся. Краткие, но меткие замечания внушали мысль, что за дверью, на которую лакей указал большим пальцем, сидит некое чудище; и Джо ощущал примерно то, что ощутил бы впечатлительный рыцарь, если бы перед битвой с огнедышащим драконом обнаружил, что волшебный меч куда-то делся. Время побежало вспять, он снова был мальчиком, которого вызвал директор.
Так бы он и стоял, если бы дверь не открылась, являя взору тоже высокого, но толстого мужчину. Волос у него не было. Глаза пронзали насквозь.
— Брысь, — сказал тот. — Ничего не надо.
— Простите? — спросил Джо.
— Товары? Не надо. Подписка? Не надо. И зачем он вас впустил? Сейчас я ему… Где он?
— Ушел.
— Ушел?
— Да. Улетел на крыльях ветра.
— Совсем?
— Видимо, да. Держал саквояж.
Толстый человек не огорчился, а обрадовался.
— Туда ему и дорога, — заметил он.
— Он меня впустил, — поведал Джо, — а докладывать не стал. Очень спешил уйти. По-видимому, у вас произошла размолвка.
— Сжег мою кашу, а я ее ка-ак швырну!
— А, понятно! Многие не любят, когда в них швыряются кашей. Я, например.
— Кто вы такой?
— Джозеф Пикеринг. От Николза, Эрриджа, Трубшоу и Николза. Они сказали, что вы хотите меня видеть. Вот я, пожалуйста.
Толстый человек совершенно преобразился.
— А, вот вы кто! Очень рад, мистер Пикеринг, — сказал он, радушно протягивая руку.
— Это приятно.
— Вы мне нравитесь. Именно такой человек мне и нужен. Спокойный.
— Это хорошо.
— Лучше некуда. Садитесь… эй!
— Что такое?
— Я вас видел.
— Да?
— Где вы были пятнадцатого октября? Этот вечер Джо вспоминать не хотелось.
— В театре, — ответил он.
— То есть перед театром?
— Был и там. Беседовал со швейцаром.
— Так я и думал. Только я собрался оторвать ему голову, вы меня — хапц! шмяк! В общем, вышвырнули.
Если бы Джо не сидел на стуле, он бы пошатнулся от очередного удара. Мерцание мечты, обещавшей ему роль ангела и жалованье по пятницам, немедленно померкло. Он был умен и знал, что, общаясь с потенциальным патроном, можно войти в доверие лаской и кротостью; но если уж ты его вышвырнул, не сетуй. Или одно, или другое — третьего не дано.
Как ни странно, утраченный патрон приветливо улыбался. Если Лльюэлин не смотрел на него, как отец на любимого сына, мы и не знаем, как смотрят эти отцы.
— Пикеринг, — сказал он, — вы и представить не можете, как я вам обязан. Вы меня просто спасли, да, да.
Джо показалось, что разумней всего скромно, но понимающе улыбнуться. Так он и сделал; и Лльюэлин продолжал:
— Многие назвали бы это счастливым стечением обстоятельств, но черт с ними, со многими. Например, они говорили, что мои «Сердца в Мозамбике» — полная чушь, а я сгреб двадцать миллионов. Как вы там оказались в тот вечер?
— Моя пьеса шла. Прощался с труппой.
— Это вы написали пьесу?
— Я.
— А я ее три раза смотрел. Очень неплохо!
Любовь к этому тончайшему человеку захлестнула несчастного автора. Он сразу ему понравился, но все ж не настолько. Вот уж поистине родственная душа.
— Правда? — спросил он, расплывшись в улыбке. — Вам понравилось?
— Можно снять хороший фильм. Заметьте, я не сказал «прекрасный», я даже не сказал «отличный», но хороший — можно. Мы об этом еще поговорим. А знаете, что вы для меня сделали?
— Нет, — признался Джо. Мистер Лльюэлин начал не сразу.
— Чтобы вы все поняли, — сказал он, — сообщу вам, что передо мной не устоит ни одна женщина.
Джо тактично заметил, что ничуть не удивлен. Собственно, он сразу так и подумал. Да, да, вошел — и тут же подумал.
— Что-то в вас такое есть, — развил он свою мысль. — Величие, что ли. Как у Наполеона.
— Тоже не могли устоять?
— Куда им!
— Вот и со мной так. Одно исключение — училка, еще тут, в Уэллсе. Не любила, хоть тресни. Освой, говорил, сперва нашу великую словесность — ну, сами знаете. Шекспир там, то-се.
— Учителя корыстны. Путают службу с любовью.
— Да, мудрый человек держится от них подальше. Но кроме нее — как воск! Знаете, сколько раз я был женат?
— Нет, не знаю.
— Пять.
— Вроде бы достаточно.
— Да, вполне. Плохая привычка. Чуть что — делаю предложение.
— А они и рады.
— Еще бы!
— Да, тяжело.
— Тут главное — как перестать.
— Коренная проблема!
— Одна надежда на вас.
— Почему?
— Сейчас поймете. Когда я улетал, мой друг, юрист, пришел меня проводить. Он вел все мои разводы и очень за меня боялся. И вот, он сказал мне интересную вещь. Есть такое сообщество, Анонимные Холостяки, вроде Алкоголиков. Ясно?
— Да, ясно. Когда анонимный алкоголик хочет выпить, он зовет остальных, и они его отговаривают.
— Вот именно. Захочет жениться — а они отговорят.
— Гениально!
— Еще бы! Но со мной все не так просто.
— Очень жаль. А в чем дело?
— Я — в Англии, а здесь нет отделения. Мой друг посоветовал пойти к честному юристу, чтобы он подыскал мне умного, спокойного человека, который заменит АХ. Вы следите за мыслью?
— Как гончая. Соберетесь сделать предложение, а этот человек скажет: «Не дурите».
— Именно. Может выражаться и покрепче, пока опасность не прошла.
— Так, так.
— Судя по вашей прыти тогда, в театре, вы как раз такой человек. Чутье подсказало вам, что я хочу повести эту Веру в ресторан. Вы поняли, как это опасно, и приняли меры. Вы рассчитали, что я упаду в лужу. Оставалось только послать ей телеграмму, что меня срочно вызвали по делу. Я пошел домой и лег в постель.
— И спаслись.
— Да. Всё вы! Поистине, заменили целое общество. Тем более, эту Веру вы знаете. Естественно, вам страшно подумать, что кто-то на ней женится.
— Жениться на Вере Далримпл можно только через мой труп.
— Какие чувства, какой ум! Пикеринг, я вас нанимаю. Переедете сюда. Жалованье обсудим позже, но будете довольны. Если бы не вы, я был бы женат, и это после Грейс! Надо вам сказать, — предался он воспоминаниям, — что чемпион — Бернардина… Но именно Грейс, не кого-нибудь, прозвали Королевой Бурных Чувств, и не зря, Пикеринг, не зря! За одну картину «Страсть в Париже» она ухайдакала трех режиссеров, двух ассистентов и сценаристку.
— Вылитая Вера Далримпл.
— А вы меня спасли. Что там Шекспир говорит о друге в беде?
— Что-нибудь стоящее. Уж он скажет!
— Как это я забыл? При той училке я его читал-читал, чуть не лопнул. Правда, почти ничего не понял. Странно как-то выражается. Вот, к примеру… Ой, Господи!
— Что такое?
— Это я от себя. Я же ей послал телеграмму, пригласил в «Баррибо»!
