— Отец мой, — продолжала рассказ старушка, — не осуждал Иржи и Новотную уговаривал не жалеть о том, что сын станет ремесленником. «Кто знает, может, оно и к лучшему, - говорил он, — не мешайте парню: что хотел, то и получил; пускай хоть коров пасет, лишь бы дело свое разумел и оставался честным, порядочным человеком, — тогда и уважение ему будет не хуже, чем иному пану». Иржи был рад, что батюшка мой на него не гневается. Почитал его как родного отца. И Новотная, наконец, сдалась. Да иначе и быть не могло, ведь Иржик был ее единственным сыном, она крепко его любила, и не захотела бы, чтоб он выбрал себе дело не по душе. Прожил у нас Иржи несколько дней и ушел в чужие края. Три года не видали мы его, не слыхали, и вдруг он передо мной. Можешь себе представить, как я обрадовалась. Разумеется, я его сейчас же узнала, даром что он очень изменился: стал и высок и строен, трудно было сыскать равного ему во всей округе. Нагнулся он ко мне, взял за руку и спросил, чего я так испугалась. Еще бы не испугаться, говорю, ты точно с неба свалился. Откуда и когда ты пришел?
— Я иду прямо из Кладска, там набирают рекрутов; дядя опасается, что и меня завербуют; как только я воротился домой, он послал меня в Чехию в надежде, что здесь легче укрыться. Мне удалось благополучно перебраться через горы, и вот я тут как тут.
— Спаси господи, только бы тебя здесь не забрали! А что говорит твоя мать?
— Я еще не видел ее. Пришел в два часа ночи и не хотел будить старушку. Лягу, думаю, себе, на травку под Мадленкино окошко: она ранняя пташка — повидаюсь с ней и пойду домой ... Взял и лег на зеленую перину. Не даром о тебе говорят на селе: еще жаворонок не поет, а уж Мадленка траву несет! Едва рассвело, гляжу, ты уж косишь. Я видел, как ты у колодца умывалась и волосы расчесывала, едва удержался, чтоб не подбежать, да ты стала молиться, и я не захотел тебе мешать. Ну, а теперь отвечай, любишь еще меня?
Вот какие речи он повел. Как же мне было промолчать, что люблю?... Ведь мы с малых лет любили друг друга, и никогда никого другого у меня и в мыслях не было. Поговорили немножко, и Иржи побежал домой, а я отправилась сообщить отцу о его приходе.
Отец был человек умный. Он остался очень недоволен тем, что Иржи появился у нас в такое опасное время. «Не знаю, — сказал он, — избежит ли он белого мундира. Сделаем все возможное, чтоб уберечь парня. А вы помалкивайте, что он здесь».
Не могу сказать, чего у Новотной было больше — радости или горя. Ведь Иржик уже состоял в рекрутских списках и спасся только тем, что никто не знал, где он находится. Три дня прятался бедняга в сене на чердаке. Днем сидела с ним мать, а под вечер проскальзывала к нему и я — потолковать о том, о сем. Я так за него боялась, что весь день ходила, как потерянная, а про офицера и думать забыла и не раз попадалась ему на глаза. Он и вообразил, что я смилостивилась, и давай петь старую песню; я ему болтать не мешала и гнать не гнала, особливо так смело, как прежде: меня удерживал страх за Иржика. А его мы так хорошо запрятали, что, кроме родной матери, моих родителей и меня, никто и не догадывался, что он в деревне. На третий день вечером иду от Иржика домой, вокруг тихо, темно: засиделась я на чердаке. Вдруг загородил мне дорогу офицер. Он выследил, что я по вечерам хожу к куме, и затаился у сада. Что было делать? Я могла бы закричать, но, зная, что Иржику на чердаке слышно каждое громкое слово, молчала, боясь, что он себя откроет. Понадеялась на свои силы. А как увидела, что от офицера добром не отделаешься, пустила в ход кулаки. Не смейся, девушка, не смейся: не гляди, какая я теперь ... Хоть ростом была невеличка, зато ловкая, и руки мои, привыкшие к тяжелой работе, были тогда ой какие крепкие! ... Отлично бы я с ним управилась, если бы не начал он, разъярившись, кричать и браниться. Ну и выдал себя. Вдруг, как молния, кинулся к нему Иржик и схватил за глотку . . . Заслышав ругань, он выглянул из слухового окошка, узнал меня в темноте и сейчас же соскочил вниз. И как только не разбился!... Да разве он думал об этом: его не удержал бы и пылающий костер!...
— Не дело, сударь, нападать ночью на честную девушку! — крикнул Иржи.
Я умоляла и просила его подумать, что он делает, но он, весь дрожа от злости, зажал офицера, как в клещах. Все же, наконец, Иржи внял моим уговорам.
— В другое время и в другом месте я бы с вами иначе поговорил, а сейчас не до того. Слушайте и зарубите себе на носу: эта девушка моя невеста, и если вы не оставите ее в покое, беседа у нас пойдет по-другому!... А теперь — убирайтесь вон!
И он перебросил офицера через забор, как перезрелую грушу, а меня обнял и говорит: «Помни обо мне, Мадлена, передай привет матери. Будьте здоровы, а мне нужно немедля удирать, не то меня схватят. За меня не бойтесь: я знаю здесь каждую тропку и наверняка доберусь до Кладска, а там уж найду, где спрятаться. Приходи, прошу тебя, на богомолье в Вамбержице, там мы и увидимся».
Прежде чем я успела опомниться, он исчез. Я тотчас побежала к Новотной рассказать обо всем, что случилось, а потом пошла к нашим. Все мы словно голову потеряли от страха: малейший шорох нас пугал. Офицер тотчас разослал солдат по всем дорогам. Он не знал Иржика и думал, что он из другой деревни и его где-нибудь схватят. Но Иржик благополучно ушел.
Я опять стала избегать офицера. Он же ничего лучше не придумал, как пустить обо мне нехорошие слухи. Но меня ведь все знали, и из его наговоров ничего не получилось. К счастью, скоро пришел приказ, чтобы войско отошло назад: пруссаки перешли границу. Из этой войны ничего не вышло, и крестьяне прозвали ее «пирожной войной». Тогда смеялись, что солдаты поели в деревнях все пироги и разошлись по домам не солоно хлебавши.
— А что сталось с Иржи? — спросила Кристла, жадно слушавшая рассказ бабушки.
— До самой весны мы о нем ничего не знали; в это беспокойное время все норовили сидеть дома. Жили, как на иголках. Пришла и весна — все нет вестей. Отправилась я, как обещала Иржику, на богомолье. Шло туда много знакомых и родители меня им поручили. Наш вожак много раз бывал в Кладске, знал там каждый уголок, вот батюшка и велел ему проводить меня до места.
— Зайдем-ка к Лидушке, отдохнем малость, — сказал он, когда мы добрались до города. Мы вошли в маленький трактирчик предместья. Лидушку навещали все, кто шел из Чехии;она из наших мест. В то время в Кладске еще говорили по-чешски . . . Люди всегда рады повидаться с земляком. Лидушка встретила нас с распростертыми объятиями, повела в свою горницу.
— Прошу вас, присаживайтесь, я сейчас вернусь, принесу вам винного супу, — сказала радушная хозяйка и вышла.
Сердце у меня екало не то от радости, что свижусь с Иржи, не то от страха при мысли, не случилось ли с ним чего за это время. Вдруг слышу, здоровается кто-то с Лидушкой, а голос знакомый. Она в ответ: «Идите в горницу, Иржик, там у меня богомольцы из Чехии».
Дверь быстро отворилась, и вошел Иржик; глянула я да так и обмерла, словно громом меня ударило. Иржик был в солдатском мундире. В глазах у меня потемнело. Подал мне Иржи руку, обнял и со слезами сказал: «Видишь, несчастливый я человек, Мадленка: едва научился ремеслу, едва избавился от нелюбимою дела, и вот опять хомут нацепили. От огня убежал, а попал в полымя. Забрали бы меня в Чехии, так хотя бы своему императору служил, а теперь тяни лямку для чужого».
— Да как же случилось, что тебя забрали? — спрашиваю.
— Эх, любимая, молодо-зелено . . . Не поверил я дяде, не послушал его советов, когда убежал от вас. Одолела меня тоска, места себе нигде не находил. Раз в воскресенье, несмотря на его увещанья, пошли мы с товарищами в трактир. Пили, пока не опьянели, а вербовщики тут как тут.
— Негодяи! — перебила его Лидушка, явившаяся с похлебкой. — Был бы Иржик в моем трактире, ничего бы с ним не случилось... Я все их штучки знаю. Вот твой дядюшка небось ходит только к Лидушке . .. Каждому человеку положено разум иметь, да что поделаешь, коли у молодежи его подчас не хватает. Не горюйте, Иржик, — вы такой молодец, а наш король любит рослых солдат и не даст вам долю ходить без капральского чина.
— Да уж там как хочешь, а сделанного не вернешь. . . — возразил Иржик. — Мы спьяна себя не помнили, вот и одурачили нас вербовщики. Когда протрезвились, то уж и я и мой верный друг Леготский были солдатами. Я думал, что решу себя жизни, да вот жив остался. Дядя тоже немало сокрушался и, наконец, решил, что уж если нельзя ничего изменить, то надо попытаться улучшить мое положение. Пошел он к генералу и упросил оставить меня здесь и поскорей произвести в капралы. Да еще . . . Ну, об этом после! ... Не грусти, я так рад, что вижу тебя! . . .
— Мы утешали друг друга, как только могли. Позднее Иржик свел меня к дяде, который встретил нас очень ласково. Вечером пришел Леготский, славный такой парень. Они с Иржи остались верными друзьями на всю жизнь. Теперь оба в могиле, а я еще небо копчу . . .
