— Летом я предпочитаю работать в маленьких пансионах, — успокоил он Бетти с великодушной снисходительностью, — к тому же вы мне понравились, миссис Мельник, с первого взгляда.
Бетти кокетливо погрозила пухленьким пальчиком перед носом молодого человека.
— Вы слишком торопитесь, мистер, — сказала она ему, смеясь.
— Я все делаю быстро, — ответил человек с тонкими усиками и резко повернул, накренив машину набок, — и зовите меня Гарольд… Так меня зовут все…
С той же быстротой и ловкостью он, едва приехав, освоился на ферме, как будто давно был там своим человеком. Не успела еще Бетти рассказать своему мужу, кого она привезла из города, как незнакомец сам остановил фермера Мельника и рассказал ему о себе.
— Зовите меня Гарольд, — сказал он, — и занесите в дом свертки вашей жены и мои саксофон и барабан.
Он сказал это с такой уверенностью и самоочевидностью, как будто перетаскивание свертков было чем-то таким, до чего он ни разу в жизни не опускался. Шолем Мельник послушался его.
Так же уверенно и повелительно незнакомец стал распоряжаться на кухне. Он был повсюду, дым его вечной сигареты, которая словно была приклеена к его нижней губе, чувствовался везде. Он сноровисто приводил в порядок столики в столовой, гарнировал ломтики грейпфрута вишенками, живописно раскладывал зелень на тарелках. Затем, как актер, который быстро меняет свои наряды, он в одну минуту сбрасывал с себя свой городской костюм и надевал официантскую униформу винного цвета, украшенную желтыми пуговицами, галунами и лампасами. Не шагая, а порхая, он проскальзывал в маленькую столовую и галантно представлялся гостям, сидящим за столиками.
— Зовите меня Гарольд, леди, — просил он женщин, которые, все как одна, были в восторге от этого гибкого, улыбчивого и пританцовывающего типа.
Насколько ловко, почти жонглируя, он разносил тарелки, настолько же ловко делал комплименты дамам за столиками. В минуту запоминал все имена. Затем мгновенно перевоплощался из официанта в героя водевиля. Как по волшебству, у него вырастали очки на покрасневшем носу, который вдруг становился в два раза длиннее. В этом новом облике он перепархивал к саксофону и барабану и начинал наяривать на двух инструментах сразу. Его руки с великим проворством перелетали от саксофона к барабану и обратно. Не только дети, но и взрослые были вне себя от восторга. Дамы теряли голову, когда этот тип начинал петь куплетики, сальные куплетики о старичках и молоденьких дамочках, о пожилых боссах и их секретаршах-блондинках. Посреди пения он подлетал к первой попавшейся даме и приглашал ее на танец. Публика громко аплодировала:
— Браво, Гарольд, браво!
Гарольд приглашал одну женщину за другой. Он танцевал даже с маленькими девочками. Дольше всех он кружился в танго со своей хозяйкой. Выделывая всевозможные безумные фигуры, заставляя Бетти повторять за ним все его неистовства и неожиданные выкрутасы, он при этом так ловко делал ей комплименты, что его слова были слышны только той, кому они предназначались, как будто их произносил чревовещатель. Бетти, как раньше, смеясь, предостерегала его от излишней торопливости. Партнер пропускал ее предостережения мимо ушей.
— Зови меня Гарольд, — говорил он, — а я буду звать тебя Бетти-бьюти[186].
Никто не успел оглянуться, как новый человек стал хозяином пансиона. Он все заполнил собой. Он, как говорится, вырастал там, где его не сеяли. Он отдавал распоряжения работникам и помогал при закупках. Он играл в карты с мамашами и развлекал их детей фокусами, превращая два носовых платка в один и вертя, но не проливая при этом ни капли, стакан с водой на кончике пальца. Он в любое время заводил свой желтый автомобиль, как только у женщин появлялось желание съездить в городок за покупками. Набив переднее и заднее сиденья машины женщинами, он как черт мчался по горам и долинам. Женщины визжали от страха и удовольствия:
— Гарольд, ты нас убьешь!
— Гарольд еще никогда в своей жизни не попадал в эксидент[187], — успокаивал их веселый водитель, не выпуская при этом вечной сигареты изо рта, — положитесь на меня, бьютис…
Этим словом он называл всех особ женского пола, от пятнадцати до пятидесяти. А они давали ему за это такие большие типс[188], каких никогда прежде не давали служащим в отелях. Гарольд так спокойно засовывал банкноты в карман, словно деньги для него ничего не значили. Бетти не отставала от гостей и платила ему больше, чем обычно платят людям его профессии. Но это того стоило. С тех пор как он появился, настроение у гостей поднялось. Дамы, которые раньше подумывали перебраться в другие пансионы, где было веселее и оживленнее, задержались дольше, чем планировали. К тому же Гарольд учил Бетти, как экономить за счет питания, как подавать к столу меньше и при этом удовлетворять гостей.
— Предоставь это Гарольду, бьюти, — настаивал он, — я знаю, как обходиться с гостями.
Одной улыбкой он утихомиривал самых капризных женщин, величайших приверед, которые обычно мучают официантов в летних пансионах, отсылая обратно на кухню лучшие блюда. Одной шуткой он обезоруживал кипятящихся дамочек, в тесные комнатки которых он в самый разгар сезона подселял слишком много новых гостей, так что кровати стояли впритык.
— Улыбайтесь, бьюти, — советовал он раздосадованным дамочкам, — улыбайтесь, красоточки.
Дамочки следовали его совету и улыбались.
Геня Феферминц, мать Бетти, которая иногда по субботам наведывалась к дочери, не могла нарадоваться на Гарольда, в котором она видела все достоинства американского мужчины.
— У молодого человека легкая рука, — говорила она Бетти, — смотри только, как бы другие отели его у тебя не переманили. Держи его, Бетти.
И Бетти, чтобы Гарольда не переманили, позволяла ему хозяйничать и управлять всем так, как будто не она была его хозяйкой, а он ее хозяином. Она закрывала глаза на то, что он по вечерам выигрывал в карты у дам все деньги, а по утрам вставал так поздно, что даже приходилось запаздывать с завтраком. Она ничего не говорила ему тогда, когда его тянуло погулять на широкую ногу и он уезжал в ближайший город на всю ночь и возвращался без единого доллара в кармане, с покрасневшими глазами и в плохом настроении, которое срывал на всех, даже на гостях. Также она худого слова не говорила, когда он вел себя слишком нежно, обходительно и фамильярно с каждой женщиной и девушкой в ее доме, и больше всех с ней самой, с Бетти, и к тому же на глазах у всех.
— Сумасшедший, — только и бросала она ему, когда он хватал ее за талию во время танца или даже целовал ее в смуглую полную нежную шею.
Лишь однажды, когда он стал слишком мил с Люси, Бетти сурово отчитала его. Поэтому Гарольд стал избегать дочери и держаться поближе к матери, которая выглядела как старшая сестра своей дочери. Ревнивые дамочки стали шутить насчет Бетти и даже намекать Шолему Мельнику, встретив его во дворе.
— Мистер Мельник, сторожите вашу мисес, — предупреждали они его, посмеиваясь.
Шолем Мельник не говорил ни слова в ответ на эти женские намеки и возвращался к своей вечной работе, из которой невозможно было выбраться. Точно так же он ни слова не говорил Бетти насчет ее поведения, которое вызывало у него отвращение и мучило его. Шолему не требовалось, чтобы женщины рассказывали ему о Бетти. Он сам все видел и слышал. Занятый своей работой на земле и уходом за скотиной, он каждый раз подмечал своими зоркими зелеными глазами, как Бетти идет с чужаком через двор, как она садится в его желтую машину и уезжает в городок за покупками. Он видел, как она постоянно прихорашивается, пудрится и все время возится со своими локонами, чтобы быть как можно более привлекательной. До его ушей доносились ее песни и смех, который часто нападал на нее в последнее время. Еще отчетливее, чем днем, слышал он это пение и смех по ночам. Лежа в своем сарае на соломе, Шолем Мельник ловил среди других женских голосов каждое Беттино слово, смешок, пение, сопровождаемые басовитым голосом Гарольда и Люсиным щебетанием. Много раз он чувствовал такую боль, такой стыд и гнев от этих легкомысленных ночных голосов, что ему хотелось схватить первые попавшиеся под руку топор или вилы, выбежать и прогнать со своей фермы всех до единого: чужака, Бетти и даже гостей — женщин и девушек. Боясь самого себя, боясь совершить то, что еврей делать не должен, он засовывал кулак себе в рот и кусал его до крови. Наконец, устав сражаться с самим собой, Шолем Мельник, как всегда, пришел к выводу, что жизнь его кончена, что кричать, говорить и спорить ни к чему, ибо такова уж его горькая планида, ибо так суждено ему Небом, где все взвешено, отмерено и записано.
