Завтра же, в понедельник, во второй половине дня, чтобы успеть уложить вещи, Надина уедет в Бухарест скорым поездом. Там, не откладывая, она сразу же обратится к адвокату и подаст бумаги на развод. Необходимый предлог Григоре ей предоставил — он покинул домашний очаг. Последние дни он, конечно, провел не в Питешти, где ему нечего было делать в праздники, а в Бухаресте, и там перевез все свои вещи к тете Мариуке, вдове генерала Константинеску. Он пошел на это во избежание скандала, хотя ему и было очень тяжко. Сейчас он ставит лишь одно условие: чтобы Надина не мешкала с разводом. В противном случае он не гарантирует, что останется до конца пассивным. Чтобы ей не пришлось ехать до Бухареста одной, ее проводит Титу Херделя. Григоре заблаговременно купил билеты в Костешти, так что они просто сядут в поезд.
Надина сперва смотрела на него с интересом, потом выслушала все спокойно, с легкой иронической улыбкой в уголках губ.
— Хорошо! — согласилась она, когда Григоре кончил, и вышла вместе с ним из гостиной.
За ужином она объявила, что ей в деревне наскучило и завтра она возвращается в Бухарест. Мирон тщетно пытался удержать сноху. Она, однако, готова оставить здесь Григоре, если господин Херделя согласен проводить ее в столицу. Естественно, что господин Херделя согласился с восторгом, радуясь тому, что поедет вместе с ней и, кроме того, сэкономит на дорожных расходах.
Попрощались в холле. На дворе был лютый мороз. Укутанная в меха, Надина естественным жестом протянула мужу руку в перчатке:
— До свидания, Григ!
— Прощай, — чуть слышно шепнул тот, еле дотрагиваясь до перчатки, словно чего-то опасаясь.
Старый Мирон проводил Надину до выхода. Сквозь открытую дверь в дом хлынула волна живительного морозного воздуха.
— Какая хорошенькая и славная женщина! — пробормотал старик, потирая руки. — Очень жаль, что ты отпустил ее так быстро.
Узнав о разводе, Мирон долго не мог прийти в себя от изумления. Это невозможно! Сущее сумасшествие! Объяснения Григоре ни в чем его не убедили, тем более что тот не раскрыл ему истинную причину. Старик отказывался согласиться с решением сына еще и потому, что боялся, хотя и не признавался в этом, что из-за развода ему могут не оказать предпочтения при продаже Бабароаги.
— Надеюсь, Надина окажется умнее тебя и не потребует развода! — заявил он.
— Тем хуже для нее, — заметил Григоре.
2
Жестокий мороз, ударивший за четыре недели до рождества, все еще лютовал. Деревня утонула в снежных сугробах. Люди вынуждены были топить печи сутки напролет. Мирон Юга сжалился над крестьянами и разрешил им бесплатно собирать в его лесу сушняк и упавшие ветки. Но зима затянулась, а сушняка в господском лесу оказалось немного. Кое-кто из мужиков стал валить на топку плетни, другие рубили деревья в своих садах.
В первое воскресенье после рождества крестьян созвали в при-мэрию. Староста Правилэ пришел раньше всех, но не захотел никому сообщать полученные им распоряжения, спокойно поджидая, пока соберется весь народ. Заговорил он лишь после того, как люди тесно набились не только в канцелярию, но и в сени. Его голос слегка дрожал, так как по дороге в примэрию он, для поднятия духа, опрокинул у Бусуйока четвертинку цуйки. Сперва он объявил, что сам он человек добрый и относится ко всем мягкосердечно, истинно по-христиански, покрывая множество проступков своих подопечных. Тут же он пожаловался, что Амара вот-вот превратится в настоящее разбойничье гнездо, так как начиная с рождества каждой ночью совершаются новые кражи. А уж арендатора Козму Буруянэ грабят так бессовестно, что он, того и гляди, останется без семенной кукурузы.
— Из-за него нас жандармы избивали осенью! — буркнул Серафим Могош, но так, чтобы все его услышали.
Староста признал, что так оно и было, но тут же напомнил, что зато арендатор вознаградил всех избитых крестьян, хотя и не был обязан это делать. В ответ из сеней раздался громкий голос Леонте Орбишора:
— А мы все одно так и остались битыми, господин староста!
Несмотря на теперешние кражи, Козма Буруянэ больше не жалуется, не хочет, чтобы об этом узнал старый барин и мужики снова попали в беду. Но уже с неделю как злоумышленники подбираются к усадьбе Мирона Юги. И если бы обкрадывали только господ, это бы еще куда ни шло, ведь мужики считают, что у барина и стащить малость не грех, все одно крестьянским трудом нажито. Но ведь начали красть уже и у самих мужиков, у одного курицу стянули, у другого — кукурузу… Вот, к примеру, вся деревня знает, что у отца Никодима три дня назад украли двух заколотых на рождество кабанчиков. Здесь его зять Филип Илиоаса, пусть сам скажет, правда ли это!.. Староста сделал паузу, чтобы дать Филипу возможность высказаться, но пока этот тугодум медленно собирался с мыслями, переступал с ноги на ногу и откашливался, укоризненно покачивая головой и готовясь сурово пристыдить преступников, осмелившихся обокрасть духовное лицо, послышался голос Игната Черчела, который довольно недвусмысленно брякнул:
— Оно конечно, крадут у тех, у кого есть что украсть. А у меня-то что могут стащить? Нищету?
В канцелярии и в сенях раздались смешки. Староста рассердился:
— Ты брось шутки шутить, Игнат, не для того я вас созвал.
— Так это не шутка, господин староста, — ответил крестьянин, но уже своим обычным смиренным голосом. — Ведь кабанка-то у меня за подать забрали, кукурузы у нас не осталось, дров тоже нет, и дети день-деньской вопят от голода и холода…
— Нет больше мочи, люди добрые! — неожиданно закричал Леонте Орбишор, словно почувствовав поддержку. — До конца зимы никак не протянем! Либо помрем, либо…
— Так оно и есть! — поддакнули ему хриплые голоса в сенях. — Все помрем!..
Над шумной сумятицей взвился пронзительный голос:
— Вот вам крест, у меня целых три дня маковой росинки во рту не было. Уж и не знаю, как еще ноги носят!
Пытаясь восстановить свой авторитет, староста яростно заорал:
— Хватит! Тише! Да замолчите вы! — Убедившись, что шум поутих, он продолжал уже мягче: — Нищета-то, конечно, есть, сами видим, да и голод у нас нешуточный. Но только что ж это выходит, по-вашему? Коли голоден, то завтра просто за глотку меня схватишь, так, что ли? Разве можно?
— Так-то оно так! — ответил тот же пронзительный голос, и нельзя было понять, согласен он со старостой или нет.
Голос принадлежал Мелинте Херувиму, долговязому, худющему мужику, с мертвенно-бледным лицом тифозного и черными, горящими от безнадежного отчаяния глазами. Дома у него было трое детей и еще с осени болевшая жена, которая не поправлялась, но и не умирала.
Староста расценил восклицание Херувиму как одобрение своих слов и заявил, что с сегодняшнего дня он умывает руки и будет сообщать о всех беззакониях жандармам, пусть они сами разыскивают виновных и наводят в деревне порядок.
— Так ведь и жандармы не для того поставлены, чтобы над людьми измываться и мучить их ни за что ни про что, — проворчал Серафим Могош, у которого будто засела в сердце заноза.
— И мужики должны честь соблюдать, вести себя порядочно! — энергично возразил ему староста и тут же снова обратился к собравшимся: — Это все, что я хотел вам сказать! Теперь ваш черед, говорите вы, что у вас на душе, что думаете делать. Только уж потом не жалуйтесь, что я злой человек и вас не предупредил!
Люди загалдели наперебой, каждый о своем. Петре Петре, который стоял рядом с Николае Драгошем, гаркнул гулко, как в казарме:
— Да погодите вы, люди добрые! Давайте по одному, скажите, кто что хочет, а то мы никогда не столкуемся по-человечески!
Первым заговорил Лука Талабэ, но, даже не упомянув о заботах старосты, он сразу же повел речь о Бабароаге, судьба которой не давала ему покоя. Ведь зима-то, какой бы она ни была тяжелой, скоро пройдет, завтра-послезавтра весна нагрянет, и надо будет приниматься за работу.
— Что же делать станем? Вот так стоять сложа руки и глядеть, как Платамону отбирает у нас поместье?.. Барыне-то что? Она нас за нос водит, да еще ругает, когда мы свое право требуем. Ну, а коли это так, коли мы сиднем сидим и палец о палец не ударяем, то нечего на бедность жалиться, все равно не одолеть нам нищеты!
Петре рассказал новость, которая еще больше запутала дело, — барыня Надина разводится с молодым барином. Он узнал это от Мариоары, племянницы барской стряпухи. Так что теперь неизвестно, когда барыня приедет сюда и удастся ли с ней переговорить.
Новость всех ошарашила, языки еще пуще развязались. Поднялся дикий галдеж, как в корчме. Посыпались попреки, один язвительнее другого. Трифон Гужу, глядевший еще мрачнее, чем обычно, бросил старосте прямо в лицо, что до недавнего времени тот не соглашался с Лукой, а сегодня вот по-другому поворачивает, видно, учуял легкую наживу. Староста побагровел, принялся орать и оправдываться, но его перекричал из сеней Тоадер Стрымбу:
