Вот так мы и видим, друг-читатель, что у каждого человека есть свои печали и невзгоды, которыми он удручен или озабочен более, нежели чужими делами и горестями. Пока миссис Пенденнис терзается, что теряет сына и ту хотя бы и непрочную власть над ним, какую она имела, когда он еще оставался в родном гнезде, из которого вот-вот улетит в широкий мир, — пока возвышенная душа майора исходит досадой при мысли о лондонских приемах и вечерах, где он мог бы согреваться в лучах благосклонных взоров герцогов и герцогинь, если бы злосчастная эта история не держала его в забытой богом деревенской дыре, — пока Пен мечется между своей любовью и новым, более приятным чувством, еще не осознанным, но уже сильно им овладевшим, а именно — желанием повидать свет, — мистер Сморк, оказывается, поглощен собственной заботой; она сторожит у его изголовья, ездит вместе с ним на лошадке, и он тоже не знает покоя. Как одиноки мы в этом мире! Как занят собою и скрытен каждый из нас! Вы с женой сорок лет спите на одной подушке и воображаете, будто вы двое — одна душа. Пустое! Разве она стонет, когда тебя мучит подагра, разве ты не можешь уснуть, когда у нее болят зубы? Ваша юная дочь, — с виду воплощенная невинность, только и помышляющая о том, как бы угодить маменьке и выучить урок на фортепьяно, — думает на самом деле не о маменьке и не об уроках, а о молодом офицерике, с которым она танцевала на последнем бале; ваш сынок — прямой и честный мальчик, приехавший домой на каникулы, втайне прикидывает, сколько денег вы ему дадите и сколько он задолжал пирожнику. У старенькой бабушки, что дремлет в своем углу и через несколько месяцев уже отойдет в иной мир, тоже свои заботы: скорее всего она уносится мыслями на полвека в прошедшее, вспоминает тот вечер, когда она имела такой успех и танцевала котильон с капитаном, еще до того как твой отец просил ее руки; или думает о том, какая глупенькая вертушка — твоя жена и как слепо ты ею восхищаешься… а что до твоей жены — ответь по совести, о мудрый читатель, все ли ей о тебе известно? Да, и твоя душа и моя — это целый отдельный мир, все, что ни есть на свете, каждый из нас понимает по-своему, — для тебя и для меня не одинаковы черты женщины, на которую мы оба смотрим, и вкус блюда, которое мы оба едим; ты и я — два бесконечных одиночества, и такие же острова маячат вокруг нас, одни поближе, другие подальше. Однако вернемся к нашему одинокому Сморку.
О сердечных его делах знала всего одна душа — эта в высшей степени неблагоразумная женщина мадам Фрибсби. Как она сделалась мадам Фрибсби никому не ведомо: из Клеверинга она уехала в Лондон, в обучение к модистке, еще как мисс Фрибсби, и уверяла, что титул получила в Париже, где провела некоторое время. Но как мог французский король, имей он даже такое желание, пожаловать ей такой титул? Впрочем, не будем стараться разгадать эту тайну. Скажем только, что уехала она из родных мест цветущей молодой девицей, а воротилась уже в пожилых годах, с фальшивым шиньоном и скорбью во взоре, купила за бесценок заведение покойной миссис Харботл и взяла к себе престарелую мать; помогала бедным, ходила в церковь и пользовалась безупречной репутацией. Одно плохо — никто во всем Клеверинге, даже сама миссис Портмен, не читал столько романов. У мадам Фрибсби вполне хватало времени для этого занятия, ибо услугами ее мало кто пользовался, кроме дам из Фэрокса и из пасторского дома; и неустанное чтение романов (которые в те дни были далеко не столь нравоучительны и возвышенны, как сейчас) сделало ее до того чувствительной, что и вся жизнь в ее глазах была сплошным романом; и стоило ей увидеть вместе мужчину и женщину, как она уже воображала, что они умирают от любви друг к другу.
Наутро после того, как миссис Пенденнис заезжала к ее квартиранту, о чем было рассказано в одной из первых глав этой повести, мадам Фрибсби пришла к выводу, что мистер Сморк влюблен в красивую вдову, и принялась всеми силами поощрять это чувство. Миссис Пенденнис она, правда, видела очень редко, разве что на улице или в церкви — вдова не увлекалась нарядами и зачастую сама шила себе и платья и чепцы, но в тех редких случаях, когда мадам Фрибсби принимала ее у себя либо сама являлась с визитом в Фэрокс, она не забывала расхвалить молодого священника, ввернуть словечко о том, какой у него ангельский характер, до чего он кроток, и прилежен, и до чего одинок; просто удивительно, как это ни одна женщина над ним не сжалится!
Элен смеялась и спрашивала, почему мадам сама не проявит сострадания к своему квартиранту. Мадам Фрибсби только покачивала шиньоном. "Mong cure a boco souffare, — говорила она, вздыхая и прикладывая руку к тому месту, которое называла cure. - Il est more en Espang, madame" [23]. Она гордилась своим знанием французского языка, хотя говорила на нем не столько правильно, сколько быстро. Миссис Пенденнис но пыталась проникнуть в тайны этого раненого сердца: со всеми, кроме самых близких людей, она бывала сдержанна, пожалуй, даже надменна; в наставнике своего сына она видела лишь вассала этого юного принца, — с ним, конечно, надлежало обходиться уважительно, как с духовным лицом, но и свысока, как со слугою дома Пенденнисов. Намеки мадам не доставляли ей ни малейшего удовольствия. Право же, надобно было быть очень сентиментальной и наивной, чтобы заподозрить вдову в тайной склонности к мистеру Сморку, и, однако же, мадам Фрибсби цепко держалась за ото пагубное заблуждение.
Квартиранта ее было много легче вызвать на откровенность. Расхвалив его в беседе с миссис Пенденнис, мадам Фрибсби всякий раз уходила от нее под впечатлением, будто вдова сама его расхваливала.
— Etre sul au monde est bien ouneeyong" [24], - говорила она, поглядывая на гравюру, изображавшую французского стрелка в зеленом мундире и кирасе — единственное украшение ее гостиной. — Поверьте, когда молодой Пенденнис уедет в университет, его мамаша будет очень скучать. Она еще совсем молода, ей не дашь и двадцати пяти. Monsieur le Cury, song cure est toucliy — j'ong suis sure — je conny cela biang — ally, monsieur Smirke" [25].
Он краснел, вздыхал, колебался между страхом и надеждой, порой давал волю сладостным мечтам. Для него не было большей радости, как беседовать об этом предмете с мадам Фрибсби в ее гостиной, в присутствии ее старухи матери (когда-то бывшей экономкой, а также женой дворецкого, в доме у Клеверингов), которая едва ли могла уследить за их беседой, поскольку модистка изъяснялась большею частью по-французски, а сама она давно оглохла.
Когда майор Пенденнис сообщил мистеру Сморку, что в октябре его ученик уедет в колледж, так что ценные услуги наставника больше не потребуются, за каковые услуги майор с величественным видом выразил мистеру Сморку свою чрезвычайную признательность и готовность быть ему полезным, — помощник священника понял, что решительная минута близка, и сомнения стали терзать его с новой силой.
А Элен, которая дотоле сторонилась мистера Сморка, быть может, догадываясь о его намерениях, теперь, когда отъезд Артура был делом решенным, стала к нему снисходительнее: она вспоминала, как он всегда был учтив; как исполнял ее поручения; как приносил ей книги и переписывал ноты; как охотно обучал Лору и сколько перетаскал ей подарков, — и корила себя за неблагодарность; однажды, когда он спустился вниз после занятий с Пеном и еще медлил в сенях, она даже вышла к нему, краснея, пожала ему руку и позвала в гостиную, сказав, что он уже давно там не показывался. А так как обед в тот день был заказан получше обычного, то она пригласила мистера Сморка остаться отобедать с ними, и он, конечно, с восторгом принял эту нежданную милость.
За обедом Элен была к нему необычайно любезна, тем более, возможно, потому, что майор держался донельзя высокомерно. Когда он предлагал Сморку вина, казалось — это монарх снисходит к подданному, так что даже Пену его кичливость показалась смешна, хотя он и сам по молодости лет готов был чваниться по всякому поводу.
Но что было Сморку до неучтивости майора, когда хозяйка дома обходилась с ним так ласково! Он ликовал, сидя рядом с нею за столом, в угоду ей расточал цветы красноречия, рассказывал, мешая темы духовные и мирские, про благотворительный базар и собрание миссионеров, про последний модный роман и превосходную проповедь епископа, про великосветские приемы в Лондоне, о которых читал в газетах, — словом, пустил в ход все ухищрения, с помощью которых образованный молодой священник, совмещающий серьезные интересы с более игривыми, а вкус к хорошему тону и безупречные манеры — с чувствительным сердцем, пытается показать себя в выгодном свете перед своей избранницей.
Вскоре после того, как миссис Пенденнис и маленькая Лора покинули столовую, майор, зевая, тоже поднялся с места.
Надобно сказать, что Артур, очень гордившийся тем, что распоряжается ключами от погреба, и вовремя вспомнивший, что ему, возможно, и не доведется больше до отъезда обедать со своим другом Сморком, не поскупился ради такого случая на кларет, и когда старшие и маленькая Лора удалились, молодые люди приналегли на вино.
