Пыльмау изо всех сил напрягала взгляд, но слезы, внезапно хлынувшие слезы, мешали смотреть.
— Один вельбот и одна байдара! — крикнул кто-то сзади.
— Как они быстро едут!
— На моторе они! На моторе!
— А байдару на буксире тащат!
Пыльмау ничего не видела. Она сделала шаг, и тут ее кто-то обхватил сзади:
— Сумасшедшая! Так можно утонуть!
Пыльмау виновато обернулась, тщательно вытерла глаза рукавом камлейки и только теперь смогла разглядеть приближающиеся суда.
Вельбот несся по воде, как птица. Скорость была такая, что буксируемая байдара рыскала из стороны в сторону. Гул мотора становился громче, и люди Энмына слушали неведомый звук с любопытством и удивлением.
— Словно поет, — сказала старая Чейвунэ, становясь рядом с Пыльмау.
— Я вижу Орво! — крикнул кто-то. — Он сидит на руле!
— А вот там — Сон!
— Возле мотора сидит!
Вельбот был уже близко. Шум мотора стал тише, а потом и вовсе умолк. Судно плавно приблизилось к берегу. Тнарат соскочил с носа и прыгнул на гальку.
— Еттык! Пыкиртык![34] — слышались голоса со всех сторон, и мужчины с вельбота отвечали:
— Мытьенмык![35]
Пыльмау не сводила глаз с Джона и, повернув личико девочки в его сторону, показывала на него рукой и говорила:
— Вон твой отец! Вернулся твой отец! Сейчас он придет к нам на берег.
Джон вынул мотор из колодца и положил в вельбот.
Вытащили вельбот и байдару. Возвратившиеся мужчины нагрузили подарками своих близких и разошлись по ярангам.
Джон положил на середину чоттагина большой матерчатый мешок и два ящика — один поменьше, другой побольше.
— Какие вы стали большие и хорошие! — сказал Джон, оглядев жену и детей.
— Мы очень соскучились по тебе, — сказала Пыльмау. — Каждый день все на море смотрели.
— Смотрели, — подтвердил Яко.
Пыльмау глядела на Джона, и ей казалось, что он вернулся не совсем таким, каким уехал, и от этого ощущения было немного тревожно на сердце.
— Что ты так на меня странно смотришь? — удивился Джон.
— Да рада я очень, — вздохнула Пыльмау. — Ты уж не сердись на меня, но иногда я думала: а вдруг ты не вернешься… Оттуда ведь недалеко до твоего дома.
— Милая Мау! — Джон обнял жену и поцеловал ее. — Где бы я ни был, куда бы меня ни занесли ветры, самый близкий и самый родной мне дом — вот эта яранга, и самые близкие и родные люди — это ты, Мау, Яко и маленькая Мери.
— Тынэвиринэу-Мери, — поправила Пыльмау.
Пока жена готовила еду и разжигала костер в чоттагине, Джон вынимал из мешка подарки. Маленького Яко он одел в яркую куртку, на голову Мери нахлобучил матерчатый чепчик, выложил плитки чая, сахар, табак, а потом взялся за небольшой ящик красного дерева. Яко внимательно наблюдал за Джоном.
— Что ты мастеришь, атэ? — спросил он.
— Подожди, сейчас узнаешь, — ответил Джон.
А когда Джон приладил к ящику огромную трубу, похожую на ухо, и начал крутить ручку, Яко высказал догадку:
— Я знаю — это мотор!
— Ты почти прав, — сказал Джон и осторожно опустил блестящую головку с птичьей шеей на крутящийся круг, похожий на срез с обгорелого дерева.
Чоттагин наполнили необыкновенные звуки, и Пыльмау от неожиданности едва не выронила горячий чайник.
Потом запел женский голос. Собаки, лежащие в чоттагине, подняли уши и в недоумении уставились на широкий зев трубы. Женщина пела о чем-то очень дорогом и сердечном, и, слушая ее, Пыльмау чувствовала в груди щемящую тоску.
— Что это? — шепотом спросила она Джона, словно боясь спугнуть поющий голос.
— Граммофон, — ответил Джон.
Когда песня кончилась, Яко крадучись подошел к трубе и заглянул внутрь. Ничего не обнаружив, он обратился к отцу:
— А где она?
— Кто?
— Поющая.
— Она осталась далеко отсюда, а здесь только ее голос, — попытался объяснить Джон.
— Сама осталась, а голос приехал сюда? — в вопросе Пыльмау слышались ужас и удивление.
— Ну да, — ответил Джон.
— Бедная! — всплеснула руками Пыльмау. — Зачем ты это сделал? Разве может человек жить без голоса? Как же теперь она разговаривать будет?
Джон долго объяснял технику звукозаписи, но ни Пыльмау, ни тем более Яко так ничего и не поняли.
Когда он завел другую пластинку, Пыльмау спросила, слушая мужской голос:
— И этот немой теперь?
Тогда Джон принялся растолковывать, что люди, которые поют из широкой деревянной трубы, не лишились своих естественных голосов. Они как бы поделились своим голосом с этой пластинкой, похожей на тонкий срез с обгорелого пня.
— И голоса у тех людей даже не стали слабее? — спросила Пыльмау.
— Нет, — решительно ответил Джон.
Пыльмау успокоилась и с видимым удовольствием слушала музыку и пение, не испытывая больше жалости и сочувствия к лишенным голосов певцам. Однако нагляднее всего объяснил принцип записи звука Орво, когда в яранге Джона собрались почти все энмынцы, чтобы послушать граммофон.
— Это как бы замерзшее эхо, — обратился Орво к присутствующим. — Эта черная пластинка вроде отвесной скалы — отражает голос и звук. Только скала сразу же отдает звук назад, а пластинка держит и может ее много раз повторять.
Один Яко не совсем верил объяснениям взрослых людей. Ему все казалось, что самое убедительное объяснение — это то, что внутри ящика находятся человечки с маленькими музыкальными инструментами.
И когда в яранге никого не оказалось, кроме Тынэвиринэу-Мери, Яко, оставленный за няньку, выволок на середину чоттагина под световой круг музыкальный ящик. Труба легко снялась: Яко видел, как ее прикреплял отец. Тщательно обследовав ящик, он обнаружил шляпки гвоздей. Эти гвоздики были точно такие, как на винчестере, и, чтобы их вытащить из дерева, нужна отвертка. Но, когда нет отвертки, ее вполне может заменить кончик охотничьего ножа.
С замиранием сердца Яко снял верхнюю крышку… но внутри вместо ожидаемых человечков обнаружил металлические части. Яко отвинчивал их одну за другой, но человечков все не было. Горько было разочарование, и Яко с досадой запихал обратно разъединенный механизм граммофона, поставил крышку и унес музыкальный ящик на место.
— Нету там ничего, — сокрушенно сообщил он сестричке, таращившей круглые глазенки. — Человечков нет.
Когда в этот вечер энмынцы пришли послушать музыку, Джон обнаружил, что музыкальный ящик молчит. Ручка завода свободно проворачивалась в своем гнезде, а внутри деревянного ящика с грохотом перекатывались части механизма.
Яко сидел в углу ни жив ни мертв. Он понял, что испортил музыкальный ящик, хотя и старался, чтобы все внутренности поместились обратно.
— Что с ним случилось? — недоумевал Джон, вертя ручку и потряхивая ящик.
Глаза Пыльмау и сына встретились. Мать подошла, и Яко виновато сказал:
— Я искал человечков.
— Тебе же сказали — никаких человечков там нет! — закричала Пыльмау и схватила мальчика за ухо.
От страха и боли Яко завопил на весь чоттагин.
— Что ты делаешь? — Джон отобрал мальчика у разъяренной матери, — Успокойся, Яко. Ты хорошо сделал, что посмотрел. Молодец. Стараться узнать новое — в этом ничего плохого нет. Только в другой раз возьми меня в помощники. Хорошо, Яко?
Мальчик перестал плакать и в знак согласия кивнул.
Граммофон починили, и в темные осенние вечера по притихшему Энмыну разносились звуки духового оркестра. Негритянские певцы рвали сырой прохладный воздух своими резкими голосами.
Моторный вельбот принес радость и новый порядок жизни в Энмын. Теперь расстояния сократились, и поездка в Уэлен или Кэнискун не составляла большого труда. Единственное, о чем надо было заботиться, — это о горючем.
— Если бы мотор мог есть нерпичий или моржовый жир! — мечтал Орво. — Тогда мы бы уходили далеко в море, где еще никто не стрелял, где зверь не пуган.
Охотники побывали на Инчоунском лежбище, но в этом году моржа было немного, и вся надежда была на промысел у собственных берегов. Однако лед в эту зиму пришел рано.
20
С утра ледяная каша подошла к берегу Энмына. Высокие волны кидались на мерзлую гальку, швыряли на берег огромные куски льда. Некоторые долетали до яранг и даже пробили в крыше яранги Тнарата дыру.
Несколько дней шел мокрый снег. Тропы Энмына обледенели, и людям стоило большого труда добраться из одной яранги в другую. Собаки не высовывали носа из чоттагинов, да и люди без особой нужды не выбирались из теплых жилищ.
Когда Джон ходил за мясом в земляное хранилище, ему каждый раз казалось, что небо нависает все ниже и ниже, волны подбираются к ярангам и вся эта враждебная, чужая природа старается поглотить одинокое маленькое селение.
В одну из ночей ударил мороз, сухая снежная пелена покрыла землю и выровняла успокоившееся торосистое море.
