— Да как же случилось, что тебя забрали? — спрашиваю.
— Эх, любимая, молодо-зелено . . . Не поверил я дяде, не послушал его советов, когда убежал от вас. Одолела меня тоска, места себе нигде не находил. Раз в воскресенье, несмотря на его увещанья, пошли мы с товарищами в трактир. Пили, пока не опьянели, а вербовщики тут как тут.
— Негодяи! — перебила его Лидушка, явившаяся с похлебкой. — Был бы Иржик в моем трактире, ничего бы с ним не случилось... Я все их штучки знаю. Вот твой дядюшка небось ходит только к Лидушке . .. Каждому человеку положено разум иметь, да что поделаешь, коли у молодежи его подчас не хватает. Не горюйте, Иржик, — вы такой молодец, а наш король любит рослых солдат и не даст вам долю ходить без капральского чина.
— Да уж там как хочешь, а сделанного не вернешь. . . — возразил Иржик. — Мы спьяна себя не помнили, вот и одурачили нас вербовщики. Когда протрезвились, то уж и я и мой верный друг Леготский были солдатами. Я думал, что решу себя жизни, да вот жив остался. Дядя тоже немало сокрушался и, наконец, решил, что уж если нельзя ничего изменить, то надо попытаться улучшить мое положение. Пошел он к генералу и упросил оставить меня здесь и поскорей произвести в капралы. Да еще . . . Ну, об этом после! ... Не грусти, я так рад, что вижу тебя! . . .
— Мы утешали друг друга, как только могли. Позднее Иржик свел меня к дяде, который встретил нас очень ласково. Вечером пришел Леготский, славный такой парень. Они с Иржи остались верными друзьями на всю жизнь. Теперь оба в могиле, а я еще небо копчу . . .
— Вы так и не воротились домой, бабушка? Дедушка женился на вас? — подала голос Барунка, успевшая вернуться, но бабушка, погруженная в воспоминания о счастливых минутах свидания со своим Иржи, не заметила внучки.
— Ну, вестимо, ни о чем другом он не хотел и слышать. Дядя выпросил ему дозволение жениться. Ждали только, когда мы пойдем на богомолье. Иржи ушел поздно, а я заночевала у дяди. Добрый был старичок, царствие ему небесное!
Рано утром прибежал Иржи и долго о чем-то совещался с дядей. Потом спросил меня: «Мадленка, скажи откровенно, по чистой совести, любишь ли ты меня настолько, чтобы сносить со мной все невзгоды, оставить отца с матерью? ...» Я отвечаю, что люблю. «Ну, коли так, оставайся здесь и будь моей женой», — сказал он и, взяв мою голову в руки, начал целовать.
Он прежде никогда не целовал меня, такого заведения у нас нет, а тут бедняга, видно, ошалел от радости . . . «Что скажет матушка, что подумают все наши?» — спрашиваю, а у самой сердце так и прыгает, не то от счастья, не то от страха. «Ничего не скажут, ведь они нас любят и не захотят, чтоб я умер с горя». — «Ах, боже мой, Иржик! Да как мы обойдемся без родительского благословения?» — говорю. Иржи ничего не ответил на это; тут вмешался дядя и, выслав Иржи из комнаты, сказал мне: «Мадленка, ты набожная девушка и мне нравишься; я вижу, Иржи будет с тобой счастлив: недаром он так тосковал по тебе. Будь он иным человеком, я, может, стал бы его отговаривать, но ведь он упрям. Если б не я, он бы совсем упал духом, когда его завербовали. Мне удалось его утешить обещанием выхлопотать позволение жениться. Не стану лгать: в Чехию ему ехать нельзя. А если ты вернешься одна к своим, тебя могут отговорить. Когда поженитесь, отправимся вместе в Олешнице, и родители твои не откажут в благословении. А с богомольцами пошлем им письмо. Послезавтра вас обвенчают в полковой часовне. Я заступлю место родителей, пусть это дело будет на моей совести. Погляди на меня, Мадленка, голова моя бела, как снег, неужто ты думаешь, что я способен на поступок, в котором не мог бы дать ответ перед богом?» Дядя говорил, а у самого слезы текли по щекам. Я на все согласилась.
Иржи чуть не рехнулся от радости. Одежды у меня никакой не было, только то, что на себе. Иржи тотчас купил мне юбку, кофту и гранаты на шею, остальное справил дядя. Видали вы мои гранаты, камлотовую коричневую юбку и голубую кофту? Это те самые. Богомольцы ушли, дядя отписал в письме, что я несколько дней поживу у него и приеду с ним вместе. Больше он ничего не сообщил. «Лучше, говорит, сами скажем». На третий день утром была наша свадьба, венчал нас полковой священник. Лидушка была посаженной матерью, Леготский — шафером, его сестра — подружкой, дядя и еще один знакомый из города — свидетелями. Больше на свадьбе никого не было. Лидушка приготовила обед, и провели мы этот день в страхе божием и в радости, вспоминая о родном доме. Лидушка за столом то и дело подтрунивала над Иржиком: «Вас, господин жених, и не узнаешь; это уж не прежний Иржи — лицо так и сияет! ... Да и не удивительно! ...» И другие отпускали шутки, как это водится. Иржи хотел, чтоб я у него осталась, но дядя не соглашался на это до тех пор, пока мы не вернемся с богомолья из Вамбержице и не побываем в Чехии.
Через несколько дней я и дядя уехали в Олешнице. Что тут было, когда наши узнали, что я уже замужем, а Иржик взят в солдаты!... Матушка ломала руки, причитала, что я покидаю ее и еду с солдатом на чужбину; она так плакала, что сердце разрывалось. Но отец, всегда мудрый и рассудительный, сразу порешил. «Теперь уж кончено, — заявил он, — чего они хотели, то и получили. Коли любят друг друга, все вытерпят; ты ведь, мать, тоже покинула для меня своих родителей ... Такова уж участь каждой девушки. Кто ж виноват, что Иржика постигла такая беда. Зато там служба недолгая. Отбудет срок и вернется домой. А вы, кума, успокойтесь. Иржик — умный парень, ему в чужой стороне тосковать не придется, уж он об этом позаботился. Перестань плакать и ты, Мадла: дай бог тебе счастья, пусть с тем, с кем шла под венец, ты бы и в могилу вместе легла». С этими словами батюшка благословил меня и заплакал. Матери наши тоже плакали.
Матушка, всегда такая заботливая, еще пуще засуетилась. «Ну, в уме ли ты, — упрекала она меня, — ни постели-то у тебя, ни одежи, ни посуды, а ты замуж вышла! Во всю свою жизнь не видала я такого непорядка!...» Дали мне хорошее приданое, и, когда все было готово, я вернулась к Иржику и уже не разлучалась с ним до самой его смерти. Кабы не эта несчастная война, может он и сейчас был бы жив. Вот видишь, голубушка, я тоже испытала и радости и горе и понимаю, что такое молодость да неразумие... — закончила бабушка и, тихо улыбаясь, положила свою сухую руку на округлое плечо Кристлы.
— Много вы испытали, бабушка, но все-таки были счастливы: ваше сердце получило то, чего желало. Если бы я знала, что после всех мучений будет и на моей улице праздник, — все бы перетерпела, пусть бы даже пришлось мне ждать Милу четырнадцать лет! – сказала Кристла.
— На все воля божья, девушка. Чему быть, того не миновать. Всякому свой талан. Положись-ка на бога.
— Так-то оно так, да ведь человек не всегда может с собой совладать. Если моего Якуба угонят в солдаты, я не смирюсь! ... С ним уйдет моя радость, с ним потеряю я единственную мою опору …
— Что ты говоришь, Кристла!... Будто нет у тебя отца?
— Есть у меня отец, и хороший, дай ему бог здоровья! Но только он старый и ворчливый. Ему хотелось, чтоб я в этом году непременно вышла замуж, чтоб было кому его заменить. Что я буду делать, если Якуба заберут в солдаты? А за другого я не пойду, хотя бы весь свет вверх дном перевернулся! Работать буду не покладая рук, чтоб тятенька не ворчал, а не поможет – все равно замуж не пойду! . . . Ах, бабушка, вы не поверите, сколько муки я принимаю в трактире! . .. Не подумайте, что я о работе говорю; боже сохрани, я работы не боюсь . . . Да ведь там такие вещи слушать доводится, что противно на белый свет глядеть.
— Разве твоему горю нельзя пособить?
— Да как же? Не раз просила я отца не пускать к нам таких гостей, а он даже замечания им не сделает. И мне говорит: «Болтай, что хочешь, только не груби, не то отвадишь всех посетителей, а ведь это наш хлеб». Нельзя мне быть грубой, неприветливой, а будь я поласковей, каждая пьяная рожа посчитает меня за свою игрушку. Нет уж, не быть мне веселой певуньей, как прежде! Что со мной теперь станется? . . . Кабы проходимцы какие, я бы их живо угомонила, а то ходят к нам управляющий да писарь из замка — с ними не поговоришь. От них-то мне и тошнехонько. Совестно сказать, бабушка, как этот старый козел ко мне липнет. Сдается мне, он во что бы то ни стало хочет спровадить Милу: ведь ему хорошо известно, что я за Милой, как за каменной стеной. Вот он и боится, чтоб с ним не случилось, как с итальянцем. Прикидывается только, будто хочет угодить старосте, который мстит Миле за дочь, а сам, мошенник, о своем интересе думает. Отец мой струхнул, а мать, бедняжка, сами знаете, не жилец на этом свете: больше лежит, чем ходит. Не могу я ее беспокоить. Вот если б у меня был муж, тогда другое дело. Бывало, я скажу Миле, что такой-то позволяет себе лишнее, он если не выставит за дверь, так осадит. Ах, бабушка, вы бы знали, как он любит меня и как я его люблю! ... — И, опустив голову на руки, девушка умолкла.
