(—130)
— Tiens [145], — сказал Оливейра.
Грегоровиус, в черном домашнем халате, стоял, прислонившись к печке, и читал. К стене гвоздем была прибита лампа, а газетный колпак аккуратно направлял свет.
— Я не знал, что у тебя ключ.
— Остатки прошлого, — сказал Оливейра, швыряя куртку в тот же угол, что всегда. — Теперь отдам его тебе, поскольку ты хозяин дома.
— Временный. Здесь довольно холодно, да еще старик с верхнего этажа. Сегодня утром стучал пять минут неизвестно почему.
— По инерции. Все на свете продолжается немного дольше, чем должно бы. Вот я, к примеру, зачем-то лезу сюда по лестнице, достаю ключ, открываю… Воздух у тебя спертый.
— Жуткий холод, — сказал Грегоровиус. — Пришлось двое суток после окуривания не закрывать окно.
— И ты все это время был здесь? Caritas [146]. Ну и тип.
— Не из-за этого, просто боялся, как бы кто-нибудь из жильцов не воспользовался случаем, не забрался в комнату и не окопался тут. Лусиа мне говорила как-то, что хозяйка — старая, выжившая из ума женщина и некоторые квартиранты не платят ей уже по многу лет. В Будапеште я занимался гражданским кодексом, а такие вещи застревают в голове.
— Словом, ты неплохо устроился. Chapeau, mon vieux [147]. Надеюсь, траву мою на помойку не выбросил.
— О нет, она в тумбочке, вместе с чулками. Теперь тут много свободного места.
— Похоже на то, — сказал Оливейра. — На Магу, видно, приступ чистоплотности напал — ни пластинок не видно, ни книг. Ведь теперь-то, наверное…
— Все увезли, — сказал Грегоровиус.
Оливейра открыл тумбочку, достал траву и сосуд для приготовления мате. Он прихлебывал не спеша и глядел ло сторонам. В голове вертелось танго «Ночь моя грустна». Он посчитал на пальцах. Четверг, пятница, суббота. Нет. Понедельник, вторник, среда. Нет, вторник — вечер, Берт Трепа, «ты меня любила, // как не любила никогда», среда — редкостная пьянка, NB: никогда не мешать водку с красным вином, «и, ранив душу, меня забыла // ты точно жало мне в грудь вонзила»; четверг, пятница — Рональд с машиной, взятой у кого-то, поездка к Ги-Моно, как бы возвращение брошенной перчатки, литры и литры зеленой блевотины и наконец — вне опасности, «как я любил тебя, ты знала, // какую радость ты мне давала, // надежда жизни, мента моя», в субботу — где же в субботу, где? Где-то по соседству с Мэрли-ле-Руа, в общем, пять дней, нет, шесть, словом, почти неделя, какая холодина в комнате, несмотря на печку. Ну и Осип, не человек, а лягушка, просто король удобств.
— Значит, она ушла, — сказал Оливейра, устраиваясь в кресле так, чтобы мате был под рукой.
Грегоровиус кивнул. На коленях у него лежала раскрытая книга, и, похоже, он собирался (вежливо, он человек воспитанный) продолжить чтение.
— И оставила тебе комнату.
— Она знала, что я сейчас в стесненном положении, — сказал Грегоровиус. — Двоюродная бабушка перестала высылать мне деньги, — по-видимому, скончалась. Мисс Бабингтон хранит молчание, однако, если принять во внимание ситуацию на Кипре… Само собой, на Мальте всегда сказывается: цензура и тому подобное. Лусиа предложила мне переехать сюда после того, как ты сообщил, что уходишь. Я не знал, соглашаться или нет, но она настояла.
— И сама с отъездом не мешкала.
— Но этот разговор был еще раньше.
— До окуривания?
— Совершенно верно.
— Ну, Осип, ты выиграл в лотерею.
— Это очень печально, — сказал Грегоровиус. — Все могло быть совсем иначе.
— Не жалуйся, старик. Комната четыре на три с половиной за пять тысяч франков в месяц, да еще с водопроводом…
— Мне бы хотелось, — сказал Грегоровиус, — чтобы между нами была полная ясность. Эта комната…
— Она не моя, спи спокойно. А Мага уехала.
— Во всяком случае…
— Куда?
— Она говорила о Монтевидео.
— У нее нет денег на это.
— И о Перудже.
— Ты хочешь сказать: о Лукке. С тех пор как она прочла «Спаркенброк», она просто с ума сходит по всему этому. Скажи мне просто и ясно, где она.
— Понятия не имею, Орасио. В пятницу набила чемодан книгами и одеждой, увязала гору пакетов, а потом пришли два негра и унесли все. Сказала, что я могу оставаться тут, и так все время плакала, что еле говорить могла.
— Мне хочется набить тебе морду, — сказал Оливейра, посасывая мате.
— В чем я виноват?
— Дело не в том, что виноват, че. Ты вроде героев Достоевского — и отвратителен и симпатичен в одно и то же время, ты — эдакий метафизический жополиз. Когда ты вот так улыбаешься, я понимаю: это непоправимо.
— О, я все это слишком хорошо знаю, — сказал Грегоровиус. — Механизм challenge and response [148] — это для буржуазии. Ты такой же, как и я, а потому бить меня не будешь. И не смотри так, я ничего о Лусии не знаю. Один из тех двух негров — завсегдатай кафе на улице Бонапарт, я его там видел. Может, он что-то скажет. Но зачем ты теперь ее ищешь?
— Объясни-ка мне свое «теперь».
Грегоровиус пожал плечами.
— Бдение прошло вполне прилично, — сказал он. — Особенно потом, после того, как нас всех перестали таскать в полицию. В глазах людей твое отсутствие выглядело странным и вызвало противоречивые толки. Клуб защищал тебя, но вот соседи и старик сверху…
— Только не говори мне, будто старик был на бдении.
— Собственно, бдением это нельзя назвать; нам позволили побыть возле тела до полудня, а потом пришли из государственного похоронного бюро, должен сказать, работают они быстро и четко.
— Представляю себе картину, — сказал Оливейра. — Однако же это не причина, чтобы Мага, ни слова не сказав съехала с квартиры.
— Она все время думала, что ты — с Полой.
— Ça alors [149], — сказал Оливейра.
— Ничего не поделаешь, людям свойственно думать. По твоей милости мы перешли с тобой на «ты», и мне теперь гораздо труднее сказать тебе некоторые вещи. Как ни странно. Может, потому, что наше «ты» фальшивое. Но ты сам начал тогда ночью?
— Почему не называть на «ты» человека, который спит с твоей женщиной?
— Я устал повторять, что это не так, а значит, никаких оснований нет нам быть с тобой на «ты». Вот если бы, к примеру, мы узнали, что Мага утопилась, я бы мог понять, что в порыве горя, когда тебя утешали бы и обнимали бы… Но ведь это не так, во всяком случае, не похоже.
— Ты там что-то читал в газете, — сказал Оливейра.
— Ни к чему такое братание. Лучше продолжать, как прежде, на «вы». Она на печке.
И правда, ни к чему. Оливейра отшвырнул газету и снова взялся за мате. Лукка, Монтевидео, «и гитара в шкафу одинока, // не нарушит она тишины». Если все запихивают в чемодан и увязывают пакеты, то можно сделать вывод (осторожно: вывод — еще не доказательство): «никто на ней не сыграет,// не тронет ее струны». Не тронет ее струны.
— Ладно, я разузнаю, куда она делась. Далеко не уйдет.
— Этот дом всегда останется твоим, — сказал Грегоровиус, — к тому же, возможно, Адголь приедет и пробудет со мной всю весну.
— Твоя мать?
— Да. Я получил трогательную телеграмму, меченную тетраграмматоном. Как раз в это время я читал «Сефер Йецира», пытался найти там неоплатоновское влияние. Адголь чрезвычайно сильна в кабалистике, у нас будут страшные споры.
— А Мага не давала понять, что собирается убить себя?
— Ну, ты же знаешь, женщины, они все…
— А конкретно?
— Нет, пожалуй, — сказал Грегоровиус. — Все больше о Монтевидео говорила.
— Какая дурочка, у нее же нет ни сентаво.
— О Монтевидео и о восковой кукле.
— Ах, о кукле. И она полагает…
— Она твердо уверена. Адголь этим случаем заинтересуется. То, что ты называешь совпадением… Лусиа не верит, что это совпадение. Да и ты в глубине души — тоже. Лусиа рассказала мне, что ты, увидев зеленую куколку, швырнул ее на пол и раздавил ногой.
— Ненавижу глупость, — нашелся Оливейра.
— Все булавки были воткнуты в грудь, и только одна — пониже живота. Когда ты топтал зеленую куклу, ты уже знал, что Пола больна?
— Да.
— Адголь страшно заинтересуется. Ты слышал про метод отравленного портрета? Яд подмешивают в краски, а потом ждут благоприятной фазы луны и рисуют портрет. Адголь пыталась проделать это со своим отцом, но помешало чье-то встречное влияние… И все-таки старик умер через три года от разновидности дифтерии. Он был один в замке — у нас в то время был замок — и, когда начал задыхаться, попытался сам себе сделать трахеотомию перед зеркалом, воткнул в горло гусиное перо или что-то в этом роде. Его нашли у лестницы, однако не знаю, почему я тебе все это рассказываю.
— Должно быть, потому, что знаешь: меня это ничуть не интересует.
— Возможно, — сказал Грегоровиус. — Давай сварим кофе, ночь дает себя знать, хотя ее и не видно.
Оливейра вцепился в газету. Пока Осип ставил кастрюльку на плиту, он перечитал сообщение еще раз. Блондинка, лет сорока двух. Какая глупость думать, что. Хотя, конечно. «Les travaux du grand barrage d’Assouan ont commencé. Avant cinq ans, la vallée moyenne de Nil sera transformée en un inmense lac. Des édifices prodigieux, qui comptent parmi les plus admirables de la Planète…» [150]
