Он кашлянул. Девочка обернулась, и знакомые зеленые глаза радостно осветили Шурку.
— А я тебя не узнал! — сказал он, опускаясь на корточки возле Катьки и любуясь ею.
— Почему? — спросила Катька и стала розовая, как платьице.
— Потому… потому… — Шурка покраснел и не договорил.
Катька засмеялась, живо и лукаво покосилась на него.
— Я тебя тоже не узнала, — тоненько сказала она, оглядывая матроску.
Теперь засмеялся довольный Шурка.
Они сели на лавочку в своей домушке и немного поиграли черепочками. Шурке все время хотелось погладить Катьку по золотым, гладко причесанным волосам. Две косички с бантиками прямо‑таки сводили его с ума.
— На гулянье пойдем? — спросила Катька.
— Ага. Я за тобой и зашел.
— У меня пятачок. Тятя дал, — похвасталась Катька.
Шурка вспомнил о рубле и потрогал напуск матроски.
— Слушай, — сказал он, волнуясь. — Если бы у тебя было много — много денег… рубль… ну, полтинник. Что бы ты купила себе на гулянье?
— Китайских орешков. Они ску — у–усные!
— А еще?
— Медовых пряников. Фунт.
— А еще?
Катька немного подумала.
— Куколку… знаешь, сахарную… Ей можно играть, а потом съесть. Катька тихонько вздохнула. — Только пятачка на все не хватит.
— Ну, я тебе все это куплю, — торжественно пообещал Шурка, любуясь золотой Катькиной головкой. — Хочешь, куплю?
— Ой, какой богач выискался! — расхохоталась Катька.
— А вот выискался! — настаивал Шурка. — Не веришь? Постой, у тебя в волосах, никак, соломинка…
Он протянул руку и прикоснулся к желанным Катькиным волосам, к косичкам и бантикам.
— Я тебе сейчас покажу фокус, — торопливо сказал он. — Закрой глаза.
Катька послушно зажмурилась.
Шурка намеревался достать полтинники, но почему‑то сделал другое наклонился и поцеловал Катьку в губы.
— Дурак!
Катька толкнула его в грудь и соскочила со скамеечки.
— Мы с тобой жених и невеста, — сконфуженно пробормотал Шурка. — А женихи и невесты всегда целуются. Я видел.
— Дурак, дурак! Ничего ты не видел, — обиженно твердила Катька, а лицо ее горело и глаза сияли звездами. — Какой фокус придумал!..
— Ко я не тот фокус хотел тебе показать, — оправдывался Шурка. — Я сейчас покажу тебе другой.
— Не надо мне никаких фокусов! Я сама умею показывать фокусы.
— Ну, покажи!
— Не покажу.
— Значит, не умеешь.
— Умею, умею! Почище твоего.
— Тогда покажи.
— Не покажу…
— Ага! Бахвалишься. А фокуса показывать не умеешь.
— Я бахвалюсь?!
Подвижное лицо Катьки потемнело от возмущения.
— Закрой глаза, — приказала она сердито.
Шурка поежился, отступил на шаг.
— Да — а… ты меня ударишь… или плюнешь… Я знаю.
— Боишься, боишься! — закричала Катька и принялась скакать на одной ноге вокруг Шурки.
Это было среди ребят знаком высшего презрения, существующего на свете.
Шурка показал Катьке язык.
— Нет, не боюсь!
В смутном волнении он мужественно зажмурился, как и подобало мужчине. И в тот же миг почувствовал, как по его губам скользнули и пропали и опять скользнули два — три раза Катькины губы.
— Вот тебе… фо — о–кус! — воскликнула, смеясь, Катька и ударила его легонько по голове.
Шурка раскрыл глаза. Катьки под навесом не было. Он догнал ее на шоссейке и пошел рядом. Ему очень хотелось взять ее за руку, но он не решался. Они долго молчали и не смотрели друг на друга. Потом, запинаясь, Шурка сказал:
— Зажмурь глаза. Я покажу тебе… еще один фокус.
Катька оглянулась по сторонам и отрицательно покачала косичками.
— Нет, взаправдышно покажу фокус! — настаивал Шурка. — Ну, не надо жмуриться, отвернись.
Катька отвернулась, и Шурка живо достал из‑под напуска матроски носовой платок, развязал его и выложил на горячую ладонь два полтинника.
— Смотри!
Катька взглянула и ахнула.
— Твои?!
— Один мой, и один Яшкин. У меня еще есть двенадцать копеек и три грошика.
Катька захлопала в ладошки и по — мальчишески свистнула. Шурка с шиком, как полагалось богачу, плюнул сквозь верхние зубы. Плевок вышел длинный, важнецкий. Катька тоже хотела плюнуть.
— Тебе плевать нельзя, — остановил Шурка.
— Почему?
— Потому что ты… в розовом платьице.
Катькина мордашка стала пунцовой. Быстро и лукаво стрельнули на Шурку зеленые мерцающие глаза. Катька тихо, счастливо рассмеялась, замурлыкала и тонкой лапкой пробежала по платью, оправила складочки на юбке.
— Ты взаправду… купишь мне… сахарную куколку? — спросила Катька и потупилась.
— Взаправду. И куколку. И медовых пряников. И китайских орешков… Пошли скорее!
Шурка взял ее за руку, и они засеменили по дороге.
Они не прочь бы лететь сломя голову — так хотелось поскорей отведать диковинных лакомств на гулянье. Но кругом было столько интересного, что ноги сами останавливались.
У избы глухого Антипа стояла пара вороных, в бантах и лентах, запряженная в высокий железный тарантас. Каждая шерстинка горела и светилась — такие кони были чистые. Гривы и челки — в косичках, хвосты подвязаны. Ребята узнали старого мерина, с лысиной на лбу, принадлежавшего Антипу. А кобылку, поджарую, молодую, которая нетерпеливо грызла удила и пряла острыми ушами, не могли признать, до того она была хороша.
Расфранченные девки под цветными зонтиками, парни в соломенных шляпах, клеенчатых, блестящих на солнце дождевиках и неизменных галошах, потные и веселые, усаживались, чтобы ехать на гулянье. Вот что значит праздник! Два шага не хотят пешком пройти. И правильно делают. Следовало бы и Шурке запрячь Лютика и прокатить свою невесту. Он так и сделает в другой раз. Только галош не будет надевать. И в башмаках ногам жарко, зря выдумал форсить, — Яшка‑то ведь босиком гуляет, и Катька босиком. Хотя, положим, он теперь богач, и не пристало ему босым топать. Если бы Петух знал, что у него есть полтинник, он бы тоже достал спрятанные башмаки.
Гости у кабатчика обедали в палисаде, под черемухой. Шурке с Катькой непременно надо было знать, чем угощает сегодня родню Косоуриха. Завидного ничего не было: хлебали окрошку с квасом, потом ели яичницу и жареную картошку без мяса. Косоуриха на что‑то жаловалась гостям, плакала, сморкаясь в фартук, а кабатчик ругал ее. Ребята постояли, послушали и пошли дальше.
Саша Пупа в новой кумачовой рубахе и стареньком бархатном жилете валялся в канаве. Он не то пел, не то сам себе рассказывал, как, вспахав пашенку, уходил гулять в зеленый сад, где завсегда ждала его красотка с распущенной косой и нарядная, как куколка. Ясное дело, не Марья Бубенец была этой куколкой, но кто же? Шурка с Катькой посовещались и решили, что дело было в Питере, когда Саша там жил, и, наверное, Марья Бубенец про красотку с распущенной косой не знает, а то бы выцарапала ей глаза, оторвала косу да и мужа до смерти ухватом отвозила.
Навстречу, со станции, попался незнакомый мужик с острой бородкой, в пыльных сапогах, с пиджаком под мышкой, в черной косоворотке, заправленной в брюки. Подпоясан, он был широким матерчатым поясом с необыкновенными кожаными кармашками. В руке прохожий держал городской саквояж и кепку.
Ребята уступили дорогу. Потом оглянулись. Уж больно интересны были кармашки на поясе. Шурка и Катька сроду такого пояса не видывали.
— Там деньги, в кармашках, — убежденно сказал Шурка.
— Копеечки в кошельках носят, — возразила Катька и добавила: — А кошельки прячут, чтобы воры не украли.
— Какая ты непонятливая! Это кошельки и есть. Пришиты к поясу.
— Зачем?
— Да все затем же: чтобы не украли воры.
Не смея спорить, Катька предложила:
— Давай еще разик посмотрим хорошенько?
Они догнали прохожего, забежали стороной ему навстречу и посмотрели.
— Нет, это кармашки, а не кошельки, — сказала Катька. — Ты все выдумал.
— Вот еще, выдумал! Говорю тебе — кошельки.
— А как же они запираются?
— На пуговки. Разве ты не заметила?
Катька снова оглянулась назад и толкнула Шурку.
— Гляди‑ка, — шепнула она, — в проулок повернул, к Аладьиным!
Шурка подскочил как ужаленный.
Действительно, прохожий, одолев канаву, все так же, с пиджаком под мышкой и саквояжем и кепкой в руке, неторопливо шел к избе Никиты Аладьина, самого неинтересного мужика на селе, который даже не курил и не пил водки, на сходках молчал и только любил читать книжки. Прохожий уверенно обошел старый, засыпанный омяльем* колодец, точно знал его, и, подойдя к избе, остановился у окна. Может быть, он хотел попросить милостыню или воды напиться? Нет, он не постучал в окошко, просто постоял как бы в раздумье и пошел дальше. Куда же? За Аладьиной избой, у высохшего пруда, стоял всего — навсего последний в этом переулке заколоченный дом. Хозяин его жил в Питере. Кто там подаст?
