Одним из главных моих противоядий против ennui[209] во время пребывания нашего в Рио было чтение. На корабле имелась общедоступная библиотека, содержавшаяся на казенный счет и находившаяся в ведении одного из капралов морской пехоты, сухонького человека, до известной степени приверженного к литературе. В былые времена на берегу он служил почтовым чиновником. Привыкнув выдавать письма до востребования, он сменил теперь письма на книги. Держал он их в большой бочке на жилой палубе, и когда ему приходилось доставать какую-нибудь определенную книгу, вынужден был опрокидывать всю бочку так, как будто высыпал из нее картофель. Это приводило его в очень дурное настроение и делало чрезвычайно раздражительным, что свойственно большинству библиотекарей. Кому был поручен выбор этих книг, я не знаю, но некоторыми мы, верно, были обязаны священнику, который так любил гарцевать на Колриджевом немецком скакуне [210].
Среди них были «Книга о природе» Мейсона Гуда [211], превосходное сочинение, хотя и не слишком приспособленное для матросского чтения; «Искусство войны» Макьявелли [212] — материя достаточно сухая; фолиант «Проповедей» Тиллотсона [213] — прекрасное чтение для лица духовного, но неспособное доставить особенное удовольствие грот-марсовому; «Опыты» Локка [214] — несравненные опыты, как всем известно, но никуда не годное чтение на море; «Жизнеописания» Плутарха [215] — изумительные биографии, написанные великолепным языком, где жизнеописанию каждого грека противопоставлено жизнеописание римлянина, но, с точки зрения матроса, мало что стоящие по сравнению с «Жизнеописаниями адмиралов». Наконец, «Лекции» Блера [216], университетское издание, прекрасное руководство по риторике, но, увы, ничего не говорящее о таких морских выражениях, как сплеснить грота-брас [217], скрепить бушприт с водорезом, обнести тросом свайный куст и связать его концы плоским штыком. Были здесь и многочисленные бесценные, но неудобочитаемые тома, вероятно купленные по дешевке на распродаже библиотеки какого-нибудь университетского профессора.
Но я черпал для себя немало приятного в книгах иных славных старых авторов, на которые я натыкался в разных углах корабля у разных унтер-офицеров. Одна из этих книг была «История Алжира» Моргана, чудеснейший старинный том in quarto[218], изобилующий живописными повествованиями о корсарах, пленных, тюрьмах и морских сражениях и упоминающий о некоем жестоком старом дее, которого под конец жизни так заела совесть за все живодерства и преступления, которые он совершил, что в страшной тревоге он просыпался в четыре часа утра и должен был отправляться гулять до завтрака, чтобы хоть немного успокоиться. Было еще почтенное сочинение с заключением, подписанным сэром Кристофером Ренном [219], который удостоверяет, что изложенное в книге соответствует действительности, — «Пленение на Цейлоне» Нокса [220], издания 1681 года, с массой историй о черте, который, по мнению суеверных жителей, наводил ужас на страну. Чтобы умаслить его, жрецы приносили ему в жертву пахтанье[221], рыжих петухов и колбасу. А дьявол с воем носился по лесам и пугал путников до сумасшествия. Островитяне горько жаловались Ноксу, что у них в стране проходу нет от чертей и посему нет надежды, что им когда-либо станет лучше. Нокс клянется, что собственными ушами слышал, как выл дьявол, хотя ему так и не удалось увидеть его рогов; звук этот был ужасен и чем-то напоминал лай голодного мастифа.
Затем были «Письма» Уолпола [222], весьма остроумные и дерзкие при всей своей вежливости, и несколько разрозненных томов пьес, каждый из которых представлял собой сокровищницу чудеснейших произведений, не сравнимых с той дрянью, которую ныне выдают за драмы. Там были «Мальтийский еврей» [223], «Древний Фортунатус» [224], «Светская барыня» [225], «Вольпоне», «Алхимик» [226] и множество других великолепных драм эпохи Марло, Бен Джонсона и литературных Дамона и Пифия [227] — дивных, сочных Бомонта и Флетчера [228], тень славы которых бок о бок с тенью Шекспира протянулась далеко-далеко по беспредельной долине последующих поколений. И не дай бог, чтобы тень эта когда-либо уменьшилась, но и не дай бог, чтобы тень святого Шекспира когда-либо удлинилась, иначе немедленно поднимется туча комментаторов и, покрыв весь священный текст, как саранча, сожрет его начисто, не оставив и точки над i.
Разнообразил я свое чтение с помощью взятой у Розовой Воды поэмы Мура «Любовь ангелов» [229], сочинения, которое владелец его характеризовал как «замую брелездную гнижгу», а также негритянского песенника, содержащего «Сидя на ограде», «Каша из окры» [230], «Джим вместе с Джози», заимствованного у Бродбита, матроса при запасном якоре. Низменный вкус этого старика, восхищавшегося такой пошлятиной, резко осуждался Розовой Водой, приверженного к литературе более утонченного и возвышенного свойства, что явствовало из чрезвычайно высокого мнения его о поэме Мура.
На «Неверсинке» я отнюдь не был единственным прилежным читателем. Вкусы мои разделялись еще несколькими матросами, хотя интересы их лежали за пределами изящной литературы. Любимыми авторами их были те, которых вы можете встретить на книжных лотках вокруг Фултонского рынка [231]; отличались они некоторой физиологичностью. Опыт пользования судовой библиотечкой подтвердил мнение, сложившееся, вероятно, до меня у каждого книголюба, а именно, что хотя общественные библиотеки и производят весьма внушительное впечатление и, без сомнения, содержат множество бесценных книг, однако получается так, что самым приятным развлекательным и благодарным чтением оказываются книги, попавшие нам в руки случайно и как бы вложенные в них самим провидением, те книги, которые как будто обещают не так уж много, но оказываются истинным кладезем наслаждений.
XLII
Как убить время на военном корабле, пока он стоит в порту
Чтение было отнюдь не единственным способом, избранным моими товарищами, чтобы убить нестерпимо медленно тянущееся время, пока мы стояли в гавани. Да по правде сказать, не многие из них могли бы занять себя так, даже если бы и захотели, ибо в ранней юности они самым прискорбным образом пренебрегали букварями. Это не значит, что они не находили, чем развлечься: кое-кто искусно орудовал иглой и занят был шитьем затейливых рубашек, на воротниках которых вышивались живописные орлы, якоря и все звезды федеративных штатов, так что, когда они наконец заканчивали такую рубашку и надевали ее, про них можно было сказать, что они подняли американский флаг. Другие умели весьма успешно производить татуировки, или наколки, как их обычно называют моряки. Среди этих специалистов двое уже давно пользовались славой непревзойденных мастеров своего дела. У каждого было по коробочке с соответственным инструментом и красками, за свою работу они назначали столь высокую цену, что к концу плавания должны были заработать по меньшей мере четыреста долларов. Они способны были наколоть вам пальму, якорь, распятие, девицу, льва, орла — словом все, что вы только пожелаете.
Все матросы из католиков обычно просили, чтобы им накололи на руке распятие, и вот почему: если бы им случилось умереть в католической стране, они могли быть уверены, что они будут пристойно похоронены в освященной земле, ибо священник, без сомнения, не пропустит этого символа матери-церкви. Им не пришлось бы разделить судьбу протестантских моряков, умирающих в Кальяо, которых зарывают в песках Сан-Лоренсо, уединенного, кишащего змеями вулканического острова в бухте, ибо их еретическому праху не разрешают покоиться в более приютном суглинке города Лимы.
Впрочем, и многие некатолики горели желанием начертать на себе тот же знак, и всё из-за странного поверья. Они утверждали — по крайней мере некоторые из них, — что если вам наколоть распятие на все четыре конечности, вы можете спокойно упасть за борт, и ни одна из семисот семидесяти пяти тысяч голодных белых акул не посмеет даже понюхать у вас мизинчик.
Одному фор-марсовому все время, пока длилось плавание, накалывали бесконечную якорную цепь вокруг туловища, так что, когда он снимал рубаху, он выглядел чем-то вроде шпиля, обнесенного в несколько рядов цепью. Этот матрос платил по восемнадцати пенсов за звено, да еще мучился все плаванье от повторных уколов, так что якорная цепь эта обошлась ему весьма дорого.
