Клайв так весь и вспыхнул, когда в комнате появился его кузен; возможно, что на бледном лице Барнса тоже выступил легкий румянец. Он вошел, держа в одной руке носовой платок, а в другой какую-то брошюрку, так что обе его руки были заняты, и он не мог ни ту, ни другую протянуть своим родственникам.
— Надеюсь, вы со мной позавтракаете? — спросил он, слегка картавя и томно растягивая слова. — Или вы хотите видеть батюшку? Но он выходит к завтраку только в половине десятого. Харпер, когда вчера вернулся сэр Брайен — до или после меня?
Дворецкий Харпер полагал, что сэр Брайен вернулся после мистера Барнса.
Когда слуга покинул комнату, Барнс обратился к дяде и, улыбаясь, чистосердечно признался:
— Честно говоря, сам я не очень-то помню, когда вернулся домой, сэр, а тем более — когда воротился папаша. Видите ли, в прихожей для нас оставляют две свечи, и если они обе на месте, я знаю, что батюшка мой еще в парламенте. Но что было вчера вечером, после вашей отличной песни, хоть убейте не помню! Я хватил вчера лишнего, сэр. Весьма сожалею об этом и прошу извинить меня. Такая неприятность случается со мной раз в десять лет, не чаще. Надеюсь, я никого не обидел, — тем более что некоторые из ваших друзей показались мне очень приятными людьми. А что до кларета, то, право, я столько принес его с собой на манишке и жилете, словно мне было мало вина за столом!
— Простите меня, Барнс, — сказал Клайв, густо покраснев. — Мне очень жаль, что так вышло, но это я вас облил.
Полковник, слушавший все это с откровенным недоумением на лице, не дал мистеру Барнсу ответить.
— Это Клайв… облил вас вином, — произнес Томас Ньюком. — Мальчишка вчера слишком много выпил, так что не владел ни головой, ни руками. Я отчитал его нынче утром, и он пришел просить у вас прощения за свою неловкость. И коль скоро вы тоже не помните, что с вами было, надеюсь, вы и ему простите. Подайте ему руку и примите его извинения.
— Извинения?! О чем речь?! — вскричал Барнс, протягивая Клайву два пальца, но глядя при этом только на полковника. — Да я решительно ничего не помню. Мы что, поссорились, что ли? Стаканы побили? Так выкинуть их и дело с концом, — все равно ведь не склеишь.
Тут полковник с серьезностью заметил, что, слава богу, вчерашняя неприятность не имела худших последствий. Когда злосчастный обидчик хотел было задать кузену несколько бестактных вопросов и пуститься в объяснения, отец дернул его за фалду и заставил умолкнуть.
— На днях, мой мальчик, — сказал он, — ты видел пьяного старика и был свидетелем того, как этот несчастный унизил и опозорил себя. Теперь ты на себе испытал, до чего доводит вино. Надеюсь, ты навсегда запомнишь этот случай, и он послужит тебе уроком. За последние сорок лет никто не видел меня пьяным, и я хочу, чтоб вы, молодью люди, послушались совета старого солдата, у которого слово не расходится с делом, — остерегайтесь бутылки!
Добрейший полковник не оставил этой темы и после того, как они распрощались с Барнсом. Он рассказал сыну десятки историй о том, как из-за вина происходили ссоры и дуэли, коим он был очевидцем; как люди, перепившись, обижали друг друга, и произнесенные накануне неразумные речи приводили наутро к кровопролитию; о том, сколько женщин стало на его глазах вдовами, а детей сиротами из-за слов, сказанных сгоряча, на глупой попойке; что истинное понятие о чести побуждает честно признаться в своей ошибке, а подлинное мужество состоит в том, чтобы не поддаться искушению. В советах этого скромного человека была настоящая мудрость, которую обретает лишь ум кроткий и благоговейный, сердце чистое и великодушное; он нисколько не заботился о производимом впечатлении, а говорил, что чувствовал. Обо всем, что его занимало и трогало, полковник высказывался определенно и решительно, и эти наивные суждения о книгах, людях и их поступках частенько забавляли его сына Клайва и верного его друга мистера Бинни, человека более начитанного и умного. Мистер Клайв, наделенный от природы тонким чувством юмора, редко удерживался от того, чтобы добродушно не подтрунить над несложной философией своего батюшки. Что касается остроты ума, тут, пожалуй, преимущество изначально было на стороне младшего. И все же Клайв неизменно испытывал умиление перед добротой своего отца; он искренне восхищался душевными свойствами, никогда тому не изменявшими и послужившими обоим великой опорой и утешением в их дальнейших житейских невзгодах. Beati illi! [42] A вы, светский господин, пробегающий усталым оком эту страницу, — дай вам бог, чтобы ваши дети питали к вам подобные чувства! Тебе же, благородный мой мальчик, внимательно читающий эти строки, от души желаю иметь в юности такого же доброго и надежного старшего друга и вспоминать о нем до старости с гордостью и любовью.
Недель через пять после формального примирения Клайва с кузеном почти все семейство сэра Брайена Ньюкома собралось поутру в столовой, где они обычно завтракали в восемь часов, если только накануне наш сановник не задерживался слишком поздно в палате общин. Брайтонский воздух за месяц укрепил здоровье крошки Элфреда, и леди Анна с детьми воротилась в Лондон. Был четверг — день, когда на столе у баронета, как мы уже говорили, появлялись сразу "Ньюком индепендент" и "Ньюком сентинел". Зазвонил колокольчик, и со всего дома стали стекаться домочадцы; из полуподвала поднялись лакеи и горничные, с верхнего этажа спустились дети, няньки и гувернантки, и все вереницей потянулись в столовую.
Не думайте, я не собираюсь смеяться над тем, ради чего сходится весь дом, когда часы отбивают восемь. Чайники шипят, на столе сияет серебро; отец семейства встает со стула и в продолжении двух-трех минут размеренным голосом читает вслух по книге с золотым тиснением на переплете. Почтительно, стоя в благоговейных позах вокруг стола, внимают ему старшие, а младшие у колен матери тоненькими голосками подхватывают заключительные слова; чуть поодаль молится гувернантка; рослые лакеи и горничные стоят на коленях у стульев; по другую сторону буфета творят молитву старшие слуги; кормилица ходит по комнате, укачивая на руках порученного ее заботам несмышленыша. Нет, я отнюдь не намерен смеяться над церемонией, для которой сходятся сюда эти люди, — скорей я дивлюсь остальному дню и всему тому, что его наполняет. Едва смолкают слова молитвы и захлопывается книга с золотом на переплете, мирское вступает в свои права и завладевает помыслами всех домочадцев на оставшиеся двадцать три часа и пятьдесят семь минут. Орава слуг встает с колен и спускается в свой полуподвал, откуда, если нынче праздник, эти долговязые молодцы появляются вновь, сменив свои серые одежды на желтые кафтаны с позументом, розовые панталоны, небесно-голубые жилеты и туфли с пряжками, обильно посыпав волосы мукой, подвесив на спину черные шелковые мешочки и нацепив на себя невесть еще какие нелепые знаки своего рабства и глупого пристрастия к пышности. Даже слова, с которыми они обращаются к тем, кого мы величаем их господами, под стать этому глупейшему маскараду. Об этом племени, обитающем в полуподвале нашего дома, мы знаем не больше, чем о братьях и сестрах из Тимбукту, к коим иные из нас посылают миссионеров. Случись вам встретить кого-нибудь из своих слуг на улице (я позволю себе на мгновение почтительнейше предположить, что читатель мой человек сановитый и дом его поставлен на широкую ногу), и вы даже не признаете их в лицо. Вы можете полстолетия прожить с ними под одной крышей и не знать о них ровным счетом ничего. Если они заболеют, вы не придете их навестить, хотя, конечно, пошлете к ним лекаря и позаботитесь, чтобы у них было все необходимое, — вы ведь человек незлой и ничем не хуже своих ближних. А если вы и явитесь на кухню или спуститесь выпить чаю в людской, то из этого будет мало проку: вы лишь стесните тамошних обитателей. Иначе и быть не может. Вас мало что связывает с этими братьями во Христе, только что произнесшими "аминь". Вы и понятия не имеете, откуда они, не знаете, о чем они думают, о чем говорят, — вас не огорчит их смерть, а их — ваша. Вы созываете их на молитву, и они приходят на звонок так же послушно, как если бы вам понадобилось подбросить угля в камин. Ровно три минуты ежедневно стоите вы рядом на коленях, слуги и господа, обращаясь к богу и испрашивая у него милости, а засим обряд, именуемый "семейной молитвой", окончен.
Слуги уходят, кроме тех двоих, в чьи обязанности входит разлить чай, согреть газету, подать булочку. Сэр Брайен читает письма, жуя свой поджаренный хлеб. Этель шепчет матери, что Элиза, право же, выглядит совсем больной. "Какая Элиза? — удивляется леди Анна. — Та, что болела, когда они уезжали в Брайтон? Если она больна, то миссис Троттер лучше уволить ее. Уж очень миссис Троттер сердобольна, вечно держит больных!" Ее милость разворачивает "Морнинг пост" и просматривает список гостей, присутствовавших на балу у баронессы Боско и на танцевальном вечере миссис Тодл Томпкинс на Белгрэйв-сквер.
