— В отеле,— сказал Монтэгю. Какое-то имя все-таки придется дать.
— Я думаю, можно любое,— ответил Монтэгю.— Джон Смит, например.
— Это не допускается в нашей практике,— сказал маклер.— Мы требуем, чтобы наши клиенты называли свои подлинные имена. На бирже существуют известные правила...
— Тогда прошу извинить за беспокойство,— ответил Монтэгю.— Но позвольте добавить: предполагаемую сделку я намерен совершить за наличные.
— Сколько акций вы желаете купить?
— Десять тысяч.
Услыхав этот ответ, мистер Стритер стал гораздо внимательней.
— Это крупная операция,— сказал он. Монтэгю промолчал,
— А что именно вы хотели бы купить? — снова спросил мистер Стритер.
— Акции Трансконтинентальной компании,— ответил Монтагю.
— Хорошо,— сказал после некоторой паузы маклер,— мы постараемся исполнить ваше поручение. Но вам придется рассматривать его как... гм...
— Строго конфиденциальное,— подсказал Монтэгю. Мистер Стритер выправил необходимые документы, проглядев которые, Монтэгю увидел, что в графе «сумма» проставлено сто тысяч долларов.
— Тут ошибка,— сказал он,— у меня только шестьдесят тысяч.
— О! — воскликнул мистер Стритер.— Мы ведь накидываем десять процентов сверх себестоимости.
Монтэгю не предвидел такого обстоятельства; он быстро произвел в уме подсчет и спросил:
— Что стоит акция в настоящий момент?
— Пятьдесят девять и пять восьмых,— ответил тот.
— Но в таком случае шестьдесят тысяч даже перекрывают десять процентов с продажной цены,— сказал Монтэгю.
— Совершенно верно,— согласился мистер Стритер.— Но, заключая условие с иногородними, мы обязательно присчитываем четыре гарантийных пункта сверх номинала; при этом вам в обеспечение остаются лишь два пункта, что безусловно недостаточно.
— Понимаю,— сказал Монтэгю и внутренне ужаснулся, так как только теперь во всем объеме представил себе, какому риску брат подвергает его своим прожектерством:
— Между тем если накинуть десять процентов,— продолжал убедительно разъяснять мистер Стритер,— то вы получите шесть гарантийных пунктов.
— Хорошо,— сказал Монтэгю, быстро решившись,— в таком случае купите мне, пожалуйста, шесть тысяч акций.
Итак, сделка была совершена, бумаги подписаны и шесть новеньких, хрустящих кредиток Монтэгю, достоинством в десять тысяч каждая, перешли в руки мистера Стритера.
После этого он проводил Монтэгю в общее помещение конторы, шутливо заметив на ходу:
— Надеюсь, ваш советчик хорошо осведомлен. Лично мы не очень-то полагаемся на Трансконтинентальные — они крайне неустойчивы.
Словам мистера Стритера была грош цена, но Монтэгю не знал этого, и у него болезненно сжалось сердце. Однако он беспечным тоном ответил, что хочет попытать счастья, и сел на первый попавшийся из предназначенных для клиентов стул. Приемная Хэммонда и Стритера напоминала небольшую аудиторию: стулья стояли рядами и на стене висела большая классная доска, на которой колонками были выписаны) начальные буквы названий наиболее ходовых акций с заключительными ценами вчерашнего дня, проставленными на маленьких, прикрепленных вверху каждого названия зеленых картонах. Сбоку у доски помещался аппарат биржевого телеграфа, и возле него двое служащих ожидали сигнального звонка, возвещающего об открытии биржи.
В приемной сидело двадцать или тридцать человек, старых и молодых; большинство из них были здешние завсегдатаи — жертвы биржевого ажиотажа. Монтэгю приглядывался к ним, изредка улавливая обрывки шепотом произносимых фраз, состоявших главным образом из маловразумительных и неприятно звучавших специфических словечек. У него было скверно на душе, и он чувствовал себя глубоко униженным, ибо уолл-стритовская горячка уже проникла в его жилы и он не мог ее одолеть. По спине пробегала противная дрожь, и руки были холодны.
Как завороженный, не сводил он глаз с мелких цифр на черной доске: они выражали ту великую сокрушительную внешнюю силу, которую не только удержать, но даже и постичь невозможно,— силу беспощадную и уничтожающую, вроде молнии или урагана. И он добровольно отдал себя на ее произвол, она могла сделать с ним все что угодно! На табличке стояло: «Тр. К. 59 5/8»,— а у него было всего только шесть гарантийных пунктов. В любую минуту дня эта цифра может измениться — хотя бы на «53 5/8» — и тогда все до единого доллара из его шестидесяти тысяч ухнут навсегда! Знаменитый гонорар, ради которого он столько потрудился и которому так искренне радовался, исчезнет без остатка, а с ним и доля его наследства!
Мальчик-рассыльный сунул ему в руку четырехстраничную газетку — один из бесчисленных листков, бесплатно распространяемых различными торговыми и банкирскими домами в рекламных и иных целях; в разделе «События дня» среди прочих параграфов ему бросился в глаза заголовок «Трансконтинентальные». Он прочел: «Заседание директоров Трансконтинентальной железнодорожной компании состоится в 12 часов дня. Можно с уверенностью сказать, что дивиденд за последнюю четверть будет объявлен такой же, как и за прошедшие три четверти года. Среди держателей акций наблюдается сильное недовольство. Акции обнаружили явную неустойчивость и, видимо, не имеют реальной опоры: вчера, перед самым закрытием, они упали на три пункта, вследствие известия о дальнейших взысканиях со стороны западных властей, а также широко распространившегося слуха о разногласиях директоров и возобновившейся оппозиции против опеки над капиталами Хопкинса».
Пробило десять часов, и с первой минутой одиннадцатого телеграф начал свое бесконечное отстукивание. В отношении «Трансконтинентальных» замечалось большее оживление, многие тысячи акций переходили из рук в руки, и цена на них сильно колебалась, то повышаясь, то снова падая. Когда через полчаса пришел Оливер, они стояли на 59 3/8.
Ничего страшного,— сказал он,— наше время наступит только после полудня.
— А вдруг еще до полудня с нами будет покончено?
— Это невозможно,— ответил Оливер.— Покупать будут все утро — и еще как!
Некоторое время оба сидели молча, тревожась и нервничая. Затем, чтобы развеять скуку ожидания, Оливер предложил брату пройтись поглядеть на Уолл-стрит. Они свернули за угол и очутились на Брод-стрите. Здесь над всей улицей господствовало здание государственного казначейства, в котором хранилось все национальное золото Соединенных Штатов; на его башне был установлен пулемет Гатлинга; простая публика, разумеется, не знала об этом, но финансисты были хорошо осведомлены, и казалось, будто свои конторы, банки и сводчатые подвалы с сейфами они сознательно сосредоточили под его защитой. Здесь же, глубоко под землей, в гигантском шестисоттонном стальном подвале, дверь которого была так искусно прилажена, что распахивалась настежь от самого легкого нажатия пальцем, хранилось на двести миллионов долларов ценностей «Нефтяного треста». Напротив возвышалось белое, в греческом стиле, здание фондовой биржи. Дальше по улице, на оцепленном канатом пространстве, кишела толпа орущих, толкающихся, куда-то пробирающихся людей: это была «черная биржа», где можно было продать и купить небольшие количества ценных бумаг, а также всякие случайные акции мелких горнорудных и нефтяных предприятий, не зарегистрированных фондовой биржей. Лил ли дождь, светило ли солнце — эти люди всегда были здесь; а в окнах соседних зданий стояли другие люди, выкрикивавшие в мегафоны котировку или сигнализировавшие руками по способу глухонемых. На иных из маклеров были цветные шляпы, чтобы их можно было различить в толпе; у некоторых маклеров конторы помещались довольно далеко, и там их коллеги целые дни просиживали на подоконниках, направив на толкучку полевые бинокли. Во всем чувствовалась атмосфера спекуляции— быстрые, лихорадочные взгляды, беспокойные, нервные движения, истомленные, озабоченные лица. Ибо в этой игре всякий рыл яму другому и кости были подобраны фальшивые, так что девять человек из десяти заранее были обречены на гибель и разорение.
Оливер и Монтэгю добыли посетительские пропуска на галерею биржи. Отсюда был виден зал внизу площадью в сто или двести квадратных футов, усеянный клочками рваной бумаги, словно здесь только что пронеслась снежная буря; в воздухе стоял гул от разноязычных восклицаний и выкриков. Здесь толпились тысячи две пожилых мужчин и юношей; некоторые из них медленно прохаживались, разговаривая между собой, но большинство толпилось у различных «бюро продажи», толкаясь, налезая друг на друга, подпрыгивая, размахивая руками и что-то громко выкрикивая. «Место» на этой бирже стоило около девяноста пяти тысяч долларов,— следовательно, никто из этих людей не был бедняком; и тем не менее они каждый день являлись сюда, чтобы сыграть свою роль на этой арене корысти и «в море скорбей поймать свое жалкое счастье» — то изобретая тысячи мелких уловок, в надежде перехитрить и обмануть другого, то радуясь тысячам ничтожных побед; и жизнь их проходила так же бесследно, как бесследно скатываются с берега волны прибоя — этот символ человеческой суетности. Время от времени на них налетал как бы внезапный приступ беснования, и тогда они превращались в разъяренных демонов: все они разом лезли в одно и то же место, вопили, задыхались и в клочья раздирали друг на друге одежду; и зритель содрогался от ужаса, предполагая в них жертву какого-то страшного таинственного колдовства, обрекшего их терзать и мучить друг друга до полного изнеможения.
